14 января 1906 года Кузмин впервые оказался на «среде» у Вячеслава Ивановича Иванова. Это «Дом с башней» на Таврической, 35 (угол Тверской). Эффектно декорированный пятиэтажный доходный дом с высокой мансардной надстройкой, с закругленным углом, над которым выведен купольный свод. Нельзя сказать, чтоб этот угловой объем, опоясанный тремя рядами балконов, так уж походил бы на башню, но, тем не менее, с таким названием вошел в легенды и предания «серебряного века». Принадлежал он почетному гражданину И. И. Дернову (1903–1905, арх. М. Н. Кондратьев).

Вот тоже, как мы это себе представляем: если сейчас к кому-нибудь в гости направиться в район новостроек. Канавы, рвы, вместо фонарей лампочки на проводе у каких-то фанерных времянок, дощатые заборы, мостки. Грязь по колено. Меж тем, Таврическая улица застраивалась именно в 1900-е годы. От Суворовского до Кирочной вообще было не пройти: тут Александр Семенович Хренов (зодчий, любивший помещать на воздвигавшихся им домах памятные доски с собственной замечательной фамилией) возводил целый комплекс (дома 5, 7, 11), радующий глаз уютными затеями модерна.

Кузмин здесь еще имел интересы по линии знакомства со старообрядцами поморского согласия, которые строили тогда на Тверской свою симпатичную церквушку (1905–1907, арх. Д. А. Крыжановский) прямо под окнами «дома с башней». Ходил он в начале 1906 года в красной шелковой косоворотке, обросший смоляной бородой, таким и понравился К. А. Сомову (см. главу 5). В этом же доме на Таврической снимала квартиру давняя приятельница Сомова, художница Елизавета Николаевна Званцева. Она решила устроить частную школу, и Константин Андреевич порекомендовал ей снять квартиру 23 — прямо под Ивановыми, жившими на пятом этаже, в квартире 25. Школа, между прочим, занимает известное место в истории русского авангарда: преподавали в ней Добужинский, Бакст, Петров-Водкин, а учились Шагал, Матюшин, Елена Гуро…

Что ж, мимо Вячеслава Иванова в нашей истории не пройти. Современники отмечали в его высокой легкой фигуре, разлетающихся редких рыжих волосах, близоруком прищуре глаз на розовом лоснящемся лице какую-то необыкновенную притягательность, что-то обволакивающее, всасывающее, заставляющее раскрыться. В чем была причина, остается загадкой. В сущности, и по образованию, и по образу жизни — это типичный немецкий «герр профессор», специализирующийся на классической филологии, с определенным, довольно скромным литературным даром и мечтательной философией, оперирующей исключительно умозрительными схемами, почерпнутыми из множества прочитанных книг. Однако за те семь лет, что Иванов провел в Петербурге, «Башня» стала средоточием всех интеллектуальных сил «серебряного века». Установленные им с женой Лидией Дмитриевной «журфиксы»-среды (явно не без филологического намека) давали гостям возможность оказаться в самой гуще питательной среды высоких умственных интересов.

При таком количестве людей, которые здесь бывали, в огромной, постоянно как-то расширявшейся, раздвигавшейся, делившейся, подобно протоплазме, квартире, — все время возникали драматичные и комичные ситуации, переплеталось множество судеб, и в этом запутанном клубке попадались голубые с розовыми ниточки.

Обо всем, естественно, не расскажешь. Но несколько слов о хозяевах квартиры 25 сказать необходимо. Вячеслав Иванович Иванов родился в Москве. Был он сыном землемера (вот профессия отцов русских гениев: и у Хлебникова отец землемер; неизвестно, существует ли ныне такая специальность, но, вероятно, близкая к этому — геодезист). Впрочем, Вячеслав осиротел в пять лет и воспитывала его мать, так, как обычно растят ребенка со светлым будущим. Золотая медаль в гимназии, университет. Продолжил образование в Германии, где лет через десяток написал по-латыни диссертацию у Моммзена, великого историка древнего Рима. В Россию не возвращался до первой русской революции. Рано, в двадцать лет, женился на Дарье Михайловне Дмитревской, имел от нее дочь. Кокетливо признавался, будто женился на Дмитревской потому, что «тогда души не чаял в ее брате и, может быть, не люби я так ее брата, не женился бы на его сестре». В 1893 году встретил Лидию Дмитриевну Зиновьеву-Аннибал, в которой (как античный филолог, уподобляя себя Сократу) увидел свою Диотиму. Это, согласно диалогу Платона «Пир», мантинеянка, открывшая Сократу таинственную природу любви, низменная сторона которой — физическое рождение детей, плод же возвышенной любви — беременность духовная и рождение разума и добродетели.

Лидия Дмитриевна происходила из очень богатой и родовитой семьи Зиновьевых. Среди предков ее был и Абрам Ганнибал, вообще отличавшийся чудовищной плодовитостью. По «арапу Петра Великого» ее литературный псевдоним «Аннибал». В девятнадцать лет Лидия вышла замуж за учителя К. С. Шварсалона, родила трех детей и, забрав их от мужа, несмотря на некоторое сопротивление с его стороны, уехала в Италию, где познакомилась с Ивановым. Муж Шварсалон не давал развода. Иванов развелся, но церковные правила запрещали ему, яко прелюбодею, вступать в новый брак. Начались скитания по Европе, детки были разбросаны по пансионам. Тайное венчание удалось совершить лишь в Ливорно в 1899 году.

В 1904 году Вячеслав «великолепный» вернулся в Москву, а с августа следующего года жил в Петербурге на Таврической. Квартира его была на верхнем этаже, под самым куполом.

Каждую среду здесь собирались поэты, философы, художники, музыканты. Лифт, мягко поскрипывая, доставлял гостей наверх. Начинались симпозиумы не раньше полуночи. В одной из больших комнат, где можно было поместить до сорока человек, проходили дискуссии и семинары по проблемам философии и истории. В других комнатах, доступных избранным гостям, поэты читали свои стихи. Свечи в тяжелых шандалах; стены, оклеенные у Вячеслава кроваво-красными, у Лидии оранжевыми обоями; скошенные потолки мансарды; закругленные стены — все это производило сильное впечатление на публику. Стульев и диванов не было. Лидия Дмитриевна предпочитала ковры и низкие подиумы, она драпировалась в просторные хитоны смелых расцветок, широкими складками спадавшие с плеч. Когда становилось душно от дыма и жара свеч и папирос, выбирались на крышу, угадывать проблески зари на горизонте, бормотать стихи, слушать соловьев в Таврическом саду.

Используя терминологию современного автора, можно было бы назвать 1906–1907 годы тем «узлом», в котором сцепились судьбы и интересы людей, ранее не близких и вскорости разошедшихся в разные стороны. Как-то они совпали по возрасту: 30–40 лет — зрелость, осознанность влечений и возможностей. Не только говорить, но и печатать стали (после 1905 года) такое, о чем раньше подумать было страшно. Некоторые из наших героев в эти годы осиротели, что тоже способствовало большей свободе в личной жизни. Наконец, в таком возрасте человек еще не настолько стар, чтобы не надеяться быть любимым, и уже достаточно опытен, чтобы не тешить себя иллюзиями. «Среды» у Ивановых оказались удачным местом для самоосознания и самораскрытия. Кузмин пришелся тут весьма кстати.

«Крылья» были прочитаны автором на Таврической. Первый опыт прослушивания был воспринят с некоторой осторожностью, Нувель промямлил, что, будто бы, бывают, действительно, такие бани, где знакомятся. Но вскоре холодок естественного недоверия и осторожности рассеялся, и давно друг друга знавшие Нувель, Сомов, Долгоруков («Аргутон») приняли в свой круг Кузмина.

Даже недоступный Дягилев на этой почве как-то побеседовал с Михаилом Алексеевичем о заветном: рекомендовал ему московского гимназиста Володю Руслова, воображающего себя Дорианом Греем, у которого всегда готово к услугам до тридцати интересующихся юношей (Кузмин, разумеется, тотчас написал в Москву). Письма его к Руслову интересны, в частности, тем, что поэт составил подробный перечень своих пристрастий и антипатий. Жеманничал, конечно (не любил теплого жареного миндаля к шампанскому и, любопытно, синего и голубого цвета; любил кошек и павлинов; нравилось ему спать под мехом без белья) но перечислил много книг и музыки, что дает некоторое представление о его вкусах и интересах.