Места литературные. Выходят напротив церкви на улицу ворота III Отделения — учреждения, многим литераторам известного. Рядом — дом 5, бывший некогда двухэтажным и принадлежавший капитану Павловского гвардейского полка А. К. Оливио, или Оливье. В доме Оливье жил недолго, как известно, Пушкин, писавший отсюда жене в Полотняный Завод, что ходит в Летний сад в халате и туфлях. В этом же доме жил и умер Николай Иванович Гнедич — личность непроясненная. Большую часть его жизни и творчества занимает перевод «Илиады» Гомера размером подлинника — гекзаметром, идею чего теоретически обосновал С. С. Уваров. Посещал Гнедич заседания «Зеленой лампы», познакомил Пушкина с Павлом Катениным. Женат никогда не был. Учил декламации знаменитую нашу актрису Екатерину Семенову (оставившую сцену, выйдя замуж за князя Гагарина). Считается это доказательством его платонической влюбленности в Семенову, но с какой стороны посмотреть… Будучи кривоглаз, с лицом, испещренным оспинами, уделял необыкновенное внимание своему туалету: жилетки, галстухи — в этом отношении сходный с Гоголем и Кузминым. Гоголь захаживал к нему на Пантелеймоновскую, как-то похвалив качество ремонта в новой квартире. «Да ты посмотри внимательней, братец, — сказал Гнедич, хвастаясь, — это краска особенная, чистый голубец!»…
Пересекает Пантелеймоновскую Моховая. Вот еще один пример перверсивной петербургской топонимики: не было здесь мхов и болот, а название Моховая — искаженная Хамовая. Хамовниками в старину именовались полотняники, делавшие паруса для суденышек, строившихся на находившейся по соседству Партикулярной верфи.
Улица недлинная, довольно узкая, много на ней красивых домов. Модерн, эклектика, кованые решетки, фонари-колокольчики на изгибающихся стеблях, изощренная резьба по камню, полированный гранит, орнаментальные витражи, керамическая плитка… Солидность, респектабельность, достойное место жизни в многокомнатной квартире, большой семье с кучей деток, гувернанток, горничных, лакеев, кучеров, шоферов, поваров и кухарок. Это и способствовало устройству в послереволюционное время гигантских коммуналок. Все запущено, пообломалось, но общий контур прошлой жизни угадывается, правда, не без труда.
Вспомнить здесь есть о многом. Вот хоть дом 27/29 — в нынешнем виде, с импозантной оградой на гранитных столбах, остатками монументального градусника в курдонере, включающий комфортабельный доходный дом страхового общества «Россия» (1897, арх. Л. Н. Бенуа) и лицевой флигель, значительно более древний.
О доме, выходящем на красную линию Моховой (д. 27), много написал замечательный исследователь «пушкинского Петербурга» А. Г. Яцевич, да и в дальнейшем краеведы не обходили его вниманием. Построен он был в начале 1770-х годов графиней Анной Карловной Воронцовой, женой известного дипломата и покровителя Ломоносова, графа Михаила Илларионовича, а дочерью чухонца Карла Скавронского, братца той самой Марты, которую Петр I сделал Императрицей Екатериной I. Наследством графини Анны Карловны распоряжался ее племянник, граф Павел Мартынович Скавронский, решивший продать дом на Моховой, в котором сам, по-видимому, не жил. Был он столь субтильной натурой, что все лакеи его обязаны были петь речитативы. «Во время парадных обедов и раутов графские слуги составляли дуэты, квартеты и хоры, так что гостям казалось, будто они едят и пьют в оперной зале». Надо полагать, что и внешностью подбирались — чтоб ласкать взыскательный взор. Умер он в двадцать восемь лет в должности посланника при неаполитанском дворе.
Дом на Моховой был приобретен для принцессы «Зельмиры» (так литературно называла Екатерина II принцессу Брауншвейгскую, бывшую замужем за братом супруги Павла Петровича Фридрихом Вильгельмом Вюртембергским). Дородный герцог сильно поколачивал жену, и частенько Моховая оглашалась криками несчастной Зельмиры, звавшей на помощь. В конце концов, Екатерина развела супругов: Вюртембергский был направлен губернатором в Выборг, а Зельмира таинственно скончалась в замке Лоде под Ревелем, двадцати четырех лет от роду, похороненная вместе с ребенком, прижитым ей от управляющего. В череде владельцев можно было бы упомянуть Ивана Семеновича Рибопьера, без которого, как сам признавался, дня не мог прожить кратковременный фаворит Екатерины Александр Матвеевич Дмитриев-Мамонов (впрочем, увлекшийся княжной Щербатовой, за что получил отставку, а в конце концов, и вовсе спятил). Недолгое время владела домом княгиня В. В. Голицына, покровительствовавшая хорошо нам знакомому Ф. Ф. Вигелю, возможно, в это время на Моховой живавшему. Наконец, с 1835 года почти на полвека дом оказался во владении Сергея Ивановича Мальцева, выдающегося предпринимателя, владельца стекольных заводов Гуся-Хрустального, заведшего чугунолитейные заводы, оказавшиеся весьма кстати при железнодорожном буме пореформенного времени. Мальцевские рельсы, вагоны и паровозы стали хорошим приданым для дочери, вышедшей замуж за графа В. В. Панина (отца уже известной нам Софьи Владимировны). В 1882 году, при новых уже владельцах, «дворец Зельмиры» был до неузнаваемости перестроен по проекту архитектора А. Ф. Красовского.
Уж кстати заметим, что в этом же доме недолгое время снимал бельэтаж граф Александр Иванович Соллогуб (см. главу 13). Сын его, будущий автор «Тарантаса», родился на этой же улице, но в мижуевском доме. Адрес его двойной: Моховая, д. 41-Фонтанка, д. 26. Дом был построен «из остаточных средств» купцом Мижуевым, бравшим подряд на строительство Михайловского замка. В этом доме вообще многие известные люди жили: Н. М. Карамзин, П. А. Вяземский, В. Ф. Одоевский, Е. М. Хитрово, Я. П. Полонский, — но все не по нашей теме…
Моховая, д. 33/35 — Тенишевское училище (1899–1900, арх. Р. А. Берзен). Вот здесь надо бы остановиться. Нынешнее назначение здания — образование будущих актеров и театроведов. Этой же цели служит особняк Н. Н. Безобразовой (Моховая, д. 34) на другой стороне улицы (1902–1904, арх. Ю. Ю. Бенуа, А. И. Владовский). Среди нынешних питомцев и воспитанников этого учебного заведения наверняка нашлось бы, о ком поговорить, но это задача следующих поколений историков. Мы вернемся к началу XX века.
Училище называлось по имени основателя, мужа известной нам княгини Марии Клавдиевны (см. главу 4), Вячеслава Николаевича Тенишева. Обучение считалось образцовым, устраивали сюда своих деток крупные чиновники, банкиры, купцы. Привозили мальчиков на уроки шоферы в родительских автомобилях. Ну, кто здесь учился? Набоков, Мандельштам… Классы были в дворовом флигеле, а на улицу выходит фасад корпуса, в котором были устроены две аудитории, хорошо известные образованной публике. Здесь проходили спектакли, концерты, публичные лекции, дискуссии. Обо всем не расскажешь, но одно мероприятие для нас особенно замечательно: премьера «Курантов любви» М. А. Кузмина.
«Сети» и «Крылья» Кузмина воодушевили многих его современников, не помышлявших о публичном выражении распиравших их чувств. На писателя посыпались письма. Вот образчик, найденный кузминоведом Н. А. Богомоловым в архиве поэта. «Великий, возьмите эти розы, как цветы моего сердца… Я никак не ожидал, что такое счастье придет. Певец бессмертных (смело говорю) „Крыльев“ написал мне. Прежде всего большая благодарность духа за те редкие минуты в жизни, которые я переживал при чтении „Крыльев“. С таким захлебывающимся восторгом я пил эту розовую книгу, будучи в тот год еще реалистом. Некоторые из моих школьных товарищей, которым я пропагандировал эти новые, высшие идеи, были тоже в вихревом восторге. Всех притягивала эта красота новой жизни, захватывающая талантливость пророка ожидаемых веяний грядущего „третьего царства“, — и так далее, с присовокуплением адреса („если захотите дать мне еще раз пережить те незабвенные минуты“): „Николаевский вокзал, предъявителю билета реального училища Богинской № 27“».
Впрочем, были и нормальные ребята, из хороших семей, учившиеся в гимназии. Михаил Алексеевич, видимо, склонен был к роли педагога, этакого Аристотеля, воспитывающего юношество в Ликейских садах. Очень заинтересовала его телеграмма, полученная 1 октября 1907 года от четырех гимназистов, благодаривших его за «Александрийские песни». Уже через пять дней мальчики были у него в гостях, беседовали, курили, ели конфеты. Оказались, правда, один другого уродливей, но обещали приводить и других юношей. Среди поминаемых в дневнике Кузмина один только князь Дмитрий Святополк-Мирский оказался позднее известен своей литературно-критической деятельностью вульгарно-социологического направления, продолжавшейся в эмиграции и после возвращения в советское отечество, где вскоре его упекли в лагерь…