Повернувшись лицом к стене, мы можем услаждать свои глаза благостной картиной, которая открылась перед нами. Вот на картине святой Станислав Костка, покровитель молодежи, рвется из золоченой рамы навстречу раскрывшему свои объятия Христу; его лучезарное лицо выглядывает из облаков. Святой Франциск Ассизский прижимает к сердцу головы сирот. Святая Кинга милосердно подносит мисочки с едой к устам голодных детей. Святой Викентий с восхитительным вожделением уставил глаза на крест терпения. Его хитон нежными фалдами прикрывает двух бедняков, истосковавшихся по теплу. Вся стена поет гимн милосердию, славит убожество человека — убожество, которое открывает прямую дорогу на небо и вызывает милость у бога.

— Йоася!..

Йоася повернулась на пятке.

— Я слушаю, матушка!..

— Откуда ты взяла вот этот предмет?

Будто дохлая мышь, поднятая за хвост и зажатая между двумя пальцами, в руках монахини очутилась серая рукавичка. Матушка еще раз потрясла ею в воздухе:

— Откуда ты взяла эту рукавичку?

— Нашла, — прошептала Йоася, вся красная от смущения.

— Где?

— В костеле, на хо́рах, после молебна…

— Присваивание найденных вещей всегда является грехом, а тем более вещи, найденной в костеле. Разве ты не знала этого?

— Знала…

— Почему же ты не принесла рукавичку в ризницу?

— Не знаю, — залепетала Йоася.

— Потому что думала: найдется и другая, — буркнула Зоська, но буркнула достаточно громко, так, чтобы могла услышать матушка-настоятельница.

— А что ты скажешь на это, Йоася? — спросила матушка, глядя в упор на горько плачущую девчонку.

— Я очень сожалею и прошу прощения, — бормочет Йоася, в ярости взглянув на Зоську.

— Когда отправишься сегодня на скотобойню, то зайдешь в костел, попросишь прощения у господа Иисуса и отдашь рукавичку.

Матушка с отвращением швырнула рукавицу на стол.

Йоася всхлипывала, то и дело поднося к губам край передника. Тем временем сестра Алоиза запустила руку в следующий по порядку ящик…

Несмотря на то, что деревянные отсеки в буфете, всегда открытые настежь, назывались ящиками (по всей видимости, только потому, что в них никогда и ничего невозможно было спрятать), не было еще случая, чтобы одна воспитанница обокрала ящик другой. Пустота и убожество приютской действительности порождали в нас все более глубокое убеждение в том, что хоть какая-то частица нашей жизни должна остаться неприкосновенной, вызывать к себе уважение, а то иначе жизнь станет совершенно невыносимой.

Но горе той вещице, которая случайно вздумала бы выпорхнуть из рук своей владелицы! Уроненные на пол карандаш, лента или английская булавка никогда уже не возвращались к хозяйке.

Сейчас на наших глазах руки сестры Алоизы погружались в один ящик за другим, все там переворачивая, перегребая, извлекая на свет божий чем-либо подозрительные предметы. С ненавистью наблюдали мы за тем, как рыщет она в жалких пожитках самых малолетних воспитанниц приюта. Вот сейчас она подберется и к нашим отсекам… А каждая из нас прятала в ящике какую-нибудь милую сердцу безделушку, которую ревностно берегла, потому что связывала с нею мысленно свои привязанности, свои смутные представления о том, что зовется домом, уютом, хотя бы небольшой радостью жизни. И каждая предпочла бы в эту минуту скорее провалиться сквозь землю, чем позволить извлечь свою драгоценную чепуховину на яркий и беспощадный дневной свет.

Если бы им это разрешили, то все сироты в один голос молили бы того, которого изо дня в день величали они всемогущим, чтобы своих многочисленных ангелов, не занятых делами на небе, он послал сюда, — заслонить крыльями наш невзрачный монастырский буфет.

— А это еще что? — сестра Алоиза брезгливо вертела в руках плоский черный предмет, извлеченный из-под кипы смятых «Заступников».

— Это мое!

И Стася сорвалась с места, словно собираясь броситься на монахиню.

— Оставьте, сестра! Разобьете!

— Кусок граммофонной пластинки, матушка, — заключила сестра Алоиза, обращаясь к настоятельнице и швыряя хрупкую черную пластинку на стол.

— Но там ведь еще два куска, — быстро объясняла Стася. — Если их склеить, получилась бы целая пластинка…

— Танго «Милонга», — прочитала матушка. — А ты откуда взяла это?

— В школе был вечер, — продолжала растолковывать малышка, сгорая от стыда и страха. — Для старших учениц. И я нашла это в мусорной корзине.

— А ксендз-катехета знал об этом вечере? — спросила матушка, и щеки ее покрылись легким румянцем, а глаза заблестели.

— Я не знаю, знал ли он, однако подружки говорили, что ксендз сам крутил ручку патефона и веселился со всеми.

— Что значит — веселился со всеми? — оборвала Стасю матушка-настоятельница, и в ее голосе заметно проступило внутреннее волнение.

— Ну… так, всякое… В «короля Люля» играл и танцевал краковяк…

Матушка даже отпрянула в сторону и скороговоркой приказала сестре-воспитательнице:

— Прошу вас, достаньте-ка и тот недостающий кусок.

Сестра Алоиза тщательно обшарила весь ящик.

— Нету здесь, — сообщила она, сдувая пыль с руки.

— Где ты спрятала другой кусок пластинки? — спросила матушка Стасю.

Молчание.

— Отвечай!

— А если я… — Сташка прикусила губы.

— Сестра Алоиза! — обернулась матушка к воспитательнице.

Монахиня, понимающе кивнув головою, протянула руку к линейке, висевшей на стене.

— Я скажу! — крикнула окончательно перепуганная Сташка. — Скажу!

Линейка была отложена в сторону.

— Где вторая часть пластинки?

Сташка снова замолкла, однако, увидев линейку опять в руках монахини, быстро прокричала:

— Тот другой кусок я спрятала у святого Станислава Костки.

— Где?!

— Ну, там!

Мы взглянули на образ. Покровитель молодежи в благостном экстазе вознес очи к небу. С обратной стороны, засунутый за гвозди, которыми был прикреплен к стене картон, торчал кусок эбонитовой пластинки.

— Что за кощунственные выдумки! И откуда это пришло тебе в голову?

— И вовсе мне не пришло это в голову, — Стася горько расплакалась. — Ксендз-катехета нас этому научил.

— Как ты смеешь лгать?

— Я лгу?! — глаза малышки загорелись. — Пусть сестра сама спросит ксендза! Мы играли с ксендзом в «холодно-горячо», и ксендз спрятал Казину тетрадь за образ божьей матери!

— Стася! Прошу тебя немедленно выйти из трапезной!

Сташка вышла, громко хлопнув дверью и тем самым выражая свой протест.

Обыск продолжался, и рука сестры Алоизы, будто удочка рыбака, раз за разом вылавливала из глубины буфета какой-нибудь трофей. Только сейчас выяснилось, как мало знают сироты друг о друге, как глубоко скрывают они свои желания и печали, сколь различны их привязанности.

Кто же, например, мог предположить, что в ящике Зоськи обнаружится заботливо обернутый в бумагу «Список польских королей»: — богато иллюстрированный альбом, «найденный на дороге», как упорно твердила Зоська. Что Гелька хранит маленький глобус, украденный в детском саду, — так решили обе монахини. Что Казя, самая рассудительная из всех воспитанниц, начнет горько плакать, когда у нее «конфискуют» шарик от пинг-понга, происхождение которого она не хотела объяснить.

— А это чей ящик? — спросила матушка, вынимая из кучи хлама банку из-под горчицы, наполненную серой мазью.

— Это Сабины, — с готовностью ответила Зоська, словно у ксендза на исповеди.

— Сабина, что это у тебя в баночке?

— Крем…

— Какой крем?

— Для лица…

Сабина мажет лицо кремом! Мы онемели от удивления.

— Где ты купила эту вещь и на какие деньги?

— А я не купила, — призналась Сабина, и в ее голосе почувствовалась мольба о прощении. — Я сама ее сделала.

Сабина, изготовляющая втайне от всех крем, — да от такой сенсации весь наш приют мог заходить ходуном! У Зоськи щеки сделались кумачовыми. Матушка-настоятельница бросила на воспитательницу взгляд, полный упрека.

— И сестра-воспитательница не знала об этом?