— Непонятливый ты! — раздался голос Каратая-ага. Он улыбался. Впервые за все это время я увидел его улыбку.

— Как себя чувствуете, яшули?

— Отлегло. Слабость только. Это не страшно, пройдет. Ты не понял, что он сказал?

— Кто?

— Ягненок.

— Наверное: "Ох и выспался…", — улыбнулся я, невольно поддаваясь настроению старика.

— Нет. Они блеют, когда чем-то недовольны. Если все в порядке — молчат. Чем он может быть недоволен? Скучно ему, одиноко? Но тогда он по-другому кричит: погрубее, покороче и по сторонам оглядывается. А сейчас — жалобно, тоненько. Значит, проголодался.

— Матку пригнать? — предложил я вставая.

— Вон в углу бутылка с молоком. Дай ему.

Я достал бутылку с надетой на нее соской, встал на колени перед ягненком и сунул ему соску в рот. Он с наслаждением зачмокал, доверчиво прижавшись ко мне и не спуская с меня глаз.

— Это он благодарит тебя! — объяснил старик. — Недаром у нас говорят: "Для скота взгляд хозяина — источник!"

— Вроде не вовремя он родился, — заметил я. — Окот еще не начался.

— Ты запиши его блеянье на аппарат, — предложил Каратай-ага с едва уловимой насмешкой. — А то в Ашхабаде не поверят. Посмотрят на календарь, скажут: как так! Среди зимы? Не может быть! Мы еще команды не давали, кампанию не начинали!

"А что? — подумал я. — Он прав. Не поверят. Скажут: выдумка, не знаешь специфики…"

Я приготовил магнитофон. Но ягненок, насосавшись молока, успокоился, улегся у порога и задремал, положив головенку на вытянутые ноги.

— Позови его! — сказал Каратай-ага.

Я принялся причмокивать, цокать языком, затянул баском: "Б-э-э!" Ягненок не шевельнулся.

Короткое блеяние, в котором отчетливо слышались и тревога, и нежность, и ласковый укор непослушному, куда-то запропастившемуся, раздалось из угла, где лежал Каратай-ага. Ягненок вскочил как подкинутый, и стал бегать по мазанке с громким жалобным криком. Старик, поднявшись, поймал его, взял на руки и стал шершавой ладонью гладить по спине, успокаивая.

— Прости, обманули тебя! — проговорил он виновато.

Кажется, и ягненок это понял: он прижимался к старику, но как-то нехотя, отворачивая мордочку.

В нашей семье, как и в других, конечно, были овцы — до сих пор в ушах стоит блеяние, когда приходилось их загонять и привязывать. Но никогда бы не подумал, что с ними можно беседовать. Говорят, мать понимает и немого ребенка. Хотя и немой, да человек! А здесь?

Занявшись ягненком, я на некоторое время отвлекся от забот и тревог Аджикуйи и от своих собственных. Напомнил мне о них Каратай-ага. Он поднял своих помощников и приказал им поскорее обедать да приниматься за работу. Он и сам стал собираться. Как я ни объяснял ему, что после такой высокой температуры нельзя выходить, старик не послушался. Ходжав погнал отару, Орамет вместе с парнями отправился собирать селин и астрогал, а меня Каратай-ага задержал:

— Если хочешь, поедем со мной.

— Куда, яшули?

— К соседям. В урочище Гошокак. Я обещал найти им сура.

— Но вы же больны.

— Поэтому и прошу тебя…

Отговаривать его было бесполезно; я понял: если не соглашусь, он уедет один.

Ягненок проводил нас коротким блеянием. И нагнулся и на прощанье потрепал его за ушки, стараясь не задеть еще не совсем подсохшее тавро в виде буквы "И".

В седло Каратай-ага сел с трудом, лишь с третьего раза. Я попытался подсадить его, но он отстранил меня. Мы тронулись в путь по следу, оставленному накануне чабаном, приехавшим среди ночи просить помощи, — впереди старик, я за ним. Порой, на расчищенных ветром от снега такырах, я догонял Каратая-ага и ехал рядом, пытаясь по лицу определить, как он себя чувствует. Мне хотелось подбодрить его, и я сказал шутливо:

— За чужим едем, а своего бросили… Вот вернемся, он нам скажет все, что думает по этому поводу.

Каратай-ага словно нехотя отозвался:

— За своим едем, чужого бросили. Хотя всех жалко. И своих и чужих. Они ведь хозяина не выбирают.

Я не понял старика, но его слова вызвали в памяти тавро — букву "Н" на ушках ягненка и букву "Б" на ушах замерзшей овцы, которую я встретил по пути в Аджикуйи. Может быть, чабаны отвечают за группу овец в отаре, поэтому метят их своим тавро? Но сур из другой отары!

— Разве сур ваш? — не выдержал я.

— Наш, — ответил старик. — Совхозный.

— А тот, что в мазанке?

Каратай-ага молчал.

— Чей он, яшули?

— Вот мы и приехали, — сказал старик.

Навстречу нам с лаем бежали собаки.

В урочище Гошокак все было как у нас. Неподалеку от мазанки темнела на снегу изгородь агыла. Остатки селина и астрогала были аккуратно сложены возле загона. Отара выгнана на пастбище. Вдали виднелись фигуры чабанов, выбирающих из-под снега траву. В мазанке нас встретил чабан, приезжавший ночью к Карагаю-ага. Он засуетился, бросился кипятить чай, но старик остановил его:

— Некогда нам. Покажи след.

Чабан, причитая, бормоча проклятья в адрес злодея, укравшего золотистого ягненка, повел нас к загону.

— В общем загоне сура держал! Есть у тебя голова? — с досадой проговорил Каратай-ага.

— Тут такое навалилось! — запричитал чабан. — Отару надо было спасать. Вспомнили про сура, хотели в мазанку взять, да поздно…

У входа в загон стоял вверх дном большой котел. Чабан подвел нас к нему, осторожно смахнул с днища и боков налипший снег и перевернул. В углублении, кругло очерченном тяжестью казана, как на блюде, едва виднелся нечеткий след сапога. Каратай-ага минуту-другую приглядывался к следу, затем вновь прикрыл его котлом и медленно начал кружить вокруг загона и мазанки. Порой он останавливался, наклонялся, опускал руку в снег, ощупывая что-то под ним голыми пальцами. Круги его делались все шире и шире.

Чабан смотрел на старика с таким почтением, что даже снял шапку и стоял с непокрытой головой. Мне тоже было интересно наблюдать за действиями следопыта, но больше меня занимало сейчас иное. Почему Каратай-ага сказал про нашего ягненка, что он чужой? Почему в одной отаре — разные тавро?

— Уважаемый! — обратился я к чабану. — Какое тавро у вашей отары?

Чабан с готовностью повернулся ко мне, чувствуя себя кругом виноватым и, видимо, считая, что этот вопрос имеет прямое отношение к поискам.

— Буква "С", — произнес он торопливо, комкая в руках шапку.

— У каждого чабана — свое тавро или одно на всю отару?

— Одно.

Он смотрел на меня так, словно хотел угадать, какой ответ я хотел бы получить.

— Буква "Н" — чье тавро? — продолжал я.

— "Н"? Такого у нас нет.

— А какие еще есть?

— Больше нет. Только вот… — он замолчал в растерянности.

— Ну, говори, говори, яшули! Дело-то серьезное!

— Еще тавро "К" есть. Но это овцы не наши.

— Чьи?

— Хозяина… Их немного — полсотни.

— А-а-а, — с деланным равнодушием сказал я, хотя опять ничего не понял. — Сур-то с каким тавром?

Чабан виновато опустил голову.

— "С"… То есть должно… Только не успели.

Каратай-ага вернулся к нам мрачный как туча.

— Замело все! — проговорил он. — Нет следов. На лошади он приезжал. Был кто-нибудь?

— Нет. Никто не приезжал.

— И собаки не лаяли?

— Да как сказать, — замялся чабан. — Может, и лаяли…

— Только вы спали, — закончил за него Каратай-ага.

— Измучились. Разве у вас не так было?

— Так. Но собак бы услышал.

— Значит, никаких надежд? — спросил чабан.

— Подумать надо, не торопи. След знакомый, а чей — не вспомню.

Обратную дорогу мы ехали молча. Лишь у самой мазанки, спешившись, я спросил старика:

— Много у вас хозяйских овец?

— Пятьдесят две, — ответил Каратай-ага без запинки.

— Богатый хозяин! В одной отаре полсотни, в другой… — сказал я, подумав при этом: "Ответит ли старик, если спрошу напрямик — кто он, этот хозяин?"