— Чего оставлять на завтра, сейчас скажу!

Халлыва, взваливая на спину вязанку, удивленно взглянула на меня.

— На хошар надо ехать. В Бассага. Ты поедешь, Тулпар, Аксолюк и Маман. На месяц.

Женщины заговорили разом и все, а не только те, кого я назвал:

— Месяц там жить?

— Господи!

— Спятили совсем!..

Я взглянул на Тулпар. Она стояла, опершись подбородком на ручку лопаты, и недоверчиво улыбалась.

— Ты это всерьез или попугать решил?

— Какое пугать! Я тоже еду.

Я думал подбодрить девушку таким сообщением, но ей это почему-то показалось смешным. Она вроде и не очень огорчилась, улыбнулась как-то непонятно, и все.

— В Керки на базар не выберешься — холодно, — сказала Маман, когда мы шли домой. — А тут целый месяц на ветру, на морозе!.. Пускай мы, бабы, чего только не натерпелись, все одолеем, девчонок-то зачем трогать? Там же народ — не поймешь, кто откуда, ни закона, ни порядка — собака хозяина не знает! И девок в такое место!..

— Ну чего зря болтать! — с досадой отозвался я. — Найдешь в колхозе хоть одного здорового мужика, чтоб на хошар отправить? Стариков-то ходячих по пальцам пересчитать можно. А про беспорядок это ты зря. Каждому колхозу отдельный участок, жить будем своей бригадой. Да и девушки наши не курицы: схватил да поволок!.. Сумеют за себя постоять!..

— Ха-ха! — басовито хохотнула Аксолюк, до тех пор не подававшая голос.

— Чего смеешься? — спросила ее Тулпар, не переставая все так же странно улыбаться.

Аксолюк поправила платок, съехавшим на глаза, высморкалась двумя пальцами и, хихикнув, сказала:

— Да так, смешно стало. Не курицы, говорит…

— А хоть бы и курицы!.. — Тулпар усмехнулась. — Авось не позарятся на нас тамошние шакалы!

— На тебя-то, может, и не позарятся! — Аксолюк окинула ее критическим взглядом. — Вон ты какая тощая! А уж если я в руки попадусь, ни один не упустит! Так и схрупает!..

— Разные шакалы встречаются… — задумчиво отозвалась Тулпар, прищурив красивые глаза. — И вкус у них разный… — Она снова улыбнулась.

— Ох, девушки! — Маман покачала головой. — Вам все смешки, а там не до шуток будет!

— Ничего, как-нибудь… — невесело отозвалась Тулпар.

— А лапшу с мясом будут давать? — озабоченно спросила Аксолюк. Еда ее интересовала больше всего на свете.

— Двойную порцию! — не замедлил ответить я. — Может, и хлеб давать будут!

При упоминании о хлебе Аксолюк повеселела, глаза у нее сверкнули, губы шевельнулись, она вскинула голову, хотела что-то сказать, не сказала… Потом, вздохнув, протянула мечтательно:

— А председатель и кладовщик небось вдоволь хлеба едят!.. — И, снова вздохнув, провела ладонью по губам.

Тулпар удивленно взглянула на подругу.

— Всегда помалкиваешь, а сегодня как прорвало тебя!..

— А надо сразу показать, что можем постоять за себя! Раз на такое дело идем!..

Ей никто не ответил. Мы уже подошли к аулу. Я еще раз попросил женщин, чтоб не заставляли ходить за ними, сами бы шли в правление. Но когда, напившись чаю, я явился в контору, там были только Аксолюк и Маман.

Привыкаешь к чему-нибудь и начинаешь думать, что так и должно быть. Так должно быть, что, возвратившись в темноте с поля, идешь в контору, и начинается еще что-то вроде рабочего дня, вернее, рабочей ночи.

Три группы людей приходят по вечерам в это глинобитное здание, состоящее из двух комнат. Первая — бригадиры, табельщики, конторские служащие, заведующие фермами, — эти обязаны являться каждый вечер и сидеть зевать до полуночи.

Вторая — люди, вызванные председателем, большей частью те, кто по какой-то причине не вышел на работу или вышел, но не выполнил нормы, а также те, кто, по мнению бригадира, нуждается в проработке.

Третья — те, что приходят к начальству сами, с какой-нибудь своей просьбой.

Сегодня народу собралось полно, но моих пришли только двое. Ничего не поделаешь, придется идти по домам.

…У Халлывы действительно собралось несколько соседок. Пока что они сидели у огня, грели руки и болтали.

— Чего ты? — недовольно встретила меня Халлыва. — Чего явился? Я же предупредила: не приду. Видишь, люди? Нужна ему Халлыва — милости просим!

— Не хочешь, не ходи… — начал я, хорошо зная, как можно вытащить Халлыву из дому. — Но председатель прямо сказал: "Если Халлыва не явится, мы не сможем даже приступить к главному разговору. Вопрос чрезвычайной важности, и мне необходимо посоветоваться с этой женщиной".

Халлыва выпрямилась, громко кашлянула, взглянула на подруг.

— Посоветоваться ему надо!.. — она усмехнулась. — А сам что, головы на плечах нет? Халлыва — туда, Халлыва — сюда, а свои дела стоят! Не знаю даже, что делать… Ну ладно, вы тут пока попейте чайку и начинайте, а я быстренько… Неловко вроде: будут там сидеть ждать…

С Тулпар дело оказалось сложнее, впрочем, другого я не ожидал. Когда я вошел, девушка сидела возле матери, положив голову на колени, и молчала. Ходжамма-ага чинил чарыки.

Увидя меня, старик снял очки, сунул их в карман и отложил обувь в сторону.

Мать из своего угла бросила быстрый взгляд на мужа, потом на дочь, опять на мужа… Ясно было, что тут только что крупно поговорили.

Я чувствовал себя виноватым, хотя знал, что ни в чем не виноват перед ними. Если бы у меня было личное дело к Тулпар, я просто повернулся бы и ушел, но меня прислали по делу, по важному, можно сказать, государственному делу. И я не стал присматриваться к тому, что происходит. Поздоровался и сказал:

— Тулпар! Твои подруги ждут тебя в конторе.

В ответ — молчание.

Я не знал, чем это все кончится, по добавить мне было нечего, и я повернулся к двери — пусть лучше отругает председатель, чем сидеть здесь и ждать. В дверях я чуть-чуть задержался, надеясь, что хозяин дома откашляется и окликнет меня: "Пусть ни председатель, ни подруги не ждут Тулпар. В контору она не пойдет, в Бассага не поедет!"

Но никто не кашлянул, никто меня не окликнул. Это было уже совсем плохо, потому что никакой ясности: едет она или не едет. Занятый этими невеселыми мыслями, я шел к конторе, стараясь шагать помедленнее, как вдруг за моей спиной кто-то кашлянул. Это была она — Тулпар!

— Вот молодец! — сказал я.

Тулпар не ответила — видно, не остыла еще и не расположена была к разговору.

Некоторое время я молчал, чтоб снова не остаться без ответа. Но у самой конторы, когда мы проходили по мосту через арык, я не выдержал:

— Тулпар! Отец отпустил тебя?

Она медленно повернула голову, взглянула на меня и промолчала. Лицо ее, освещенное луной, было непроницаемо.

Женщины как сейчас помнят день твоего рождения и помнят, что день этот не принес радости твоему отцу. Весть о том, что у него родилась дочь, Ходжамма-ага встретил равнодушно. Если его спросить, он не сможет не признаться, что был разочарован — ждал сына, да он и не собирался скрывать свое недовольство. Во всяком случае, Бибиш-эдже сразу почувствовала, что прогневала мужа.

Мужчины могут быть мягкие, открытые или замкнутые, суровые, но ни один из них, каков бы ни был его нрав, не отпустит без подарка человека, принесшего весть о рождении сына. Самые суровые, самые сдержанные мужчины, никогда на людях не обнаруживающие отцовских чувств, стоит им остаться наедине с сыном, склоняются над колыбелью, откидывают покрывало и подолгу смотрят на крошечное личико младенца.

Не то с дочерьми.

Когда ты родилась, Тулпар, одна из соседок пришла поздравить твоего отца. Она не увидела не только подарка, но даже улыбки на его лице.

А ты росла, ничего не зная об этом, щебетала и веселилась, согревая всех вокруг доброй открытой улыбкой. И наконец стала тем, что ты есть, — лучшей девушкой в ауле, гордостью и украшением отцовского дома.