Главный инженер закрылся в каюте с Непесом Сарыевичем, а корреспондент молодецки кинулся на палубу, но Айболек там уже не было — убежала в библиотеку.

"И зачем он приехал? Опять болтать о нежных чувствах? — со злостью думала девушка. — А встретится с братом? Союн же обязательно вспомнит о той радиопередаче, вспылит, и быть скандалу".

Айболек перепугалась, и не за Ашира — за Союна. Неопытному бульдозеристу, на чьем счету и без того несколько поломок машины, скандалить не приходилось.

Глубоко вздохнув, она пошла искать Мурадова, но опоздала: у понтона, багровый от гнева, вздыбив усы, стоял Союн, а перед ним, колотя себя кулаком в грудь, надрывался Ашир.

— Дядюшка! Исключительно из уважения! — и убеждал, и умолял он. — А каков политический резонанс? Сразу же пришло письмо из полка от туркменских воинов… Это ж надо ценить! Журналист стремится в будущее. "Чабан пришел на канал…" Кого этим теперь удивишь? Хо!

Айболек шепнула брату:

— Ты же бульдозерист! Согласно приказу начальника.

Час от часу не легче — младшая сестра дает ему советы при посторонних!..

— Ты зачем торопился? — прорычал Союн, надвигаясь на Мурадова.

Бог весть чем бы кончилась эта стычка, но из песков прибежал Кульберды, озябший, посиневший, и плаксиво пожаловался:

— Отец, волк мой капкан утащил!

— Бай, какой охотник! — сделав приятную улыбку, сказал Ашир и мелкими шажками отошел от Союна.

— А вот и охотник, — обиделся мальчик. — Хочешь хлебать чорбу из зайца, так пойдем по следу.

Кровь чабана бросилась Союну в голову, опьянила.

— Где был капкан? Веди! — отрывисто приказал он сыну, забыв в этот миг и о корреспонденте и о вахте.

Тропинки перемело песком. Отец и сын шагали с трудом, вспотели. Союн сорвал шапку, распахнул ватник; ноздри его раздувались.

— Да вот, — показал наконец Кульберды на мелкую ямку с полуосыпавшимися краями. Песок кругом был покрыт как бы ссадинами, царапинами. Следы шли на восток, в урочище Адырсов.

Союн широко развел руки, призывая сына к молчанию, и с набожным лицом, словно творил молитвенный обряд, нагнулся.

— За волком прошли человек и собака.

Кульберды бил озноб нетерпения.

— Утренний след! — Отец объяснил, что чьи-то сапоги вдавили в песок утренний иней. Крепко взявшись обеими руками за бороду, он задумался. — Да, тут побывали два волка, конечно, два!

— Отец, почему ты догадался?

— Читай следы, читай! — строго прикрикнул Союн. — Земля не обманет. И один волк тащил на спине овцу. Гляди, — он пригнул вниз сына, — когти врезались глубоко, а вон собака летела птицей, след мелкий.

— Разве волк может унести на хребте овцу?

— Не назывался б волком, если бы был слабосильным! — Союн ткнул пальцем с куст саксаула. — Гляди, овечьи шерстинки. Значит, волк шатался, устал.

— Так побежим! — потребовал мальчик.

— О-оо, неразумный! — простонал отец. — Буря ж, ночная буря перемешала песок, он не слежался, не окаменел… Мелкими шажками скорее догоним! Нет? — вздрогнув, спросил он себя и тотчас ответил: — Да, вижу, вижу: это след Алабая!

— Твоего? — ахнул Кульберды.

Союн хотел сказать "моего", но честно поправился:

— Нашего!

Значит, Союн уехал от стада на канал, а теперь канал привел его обратно в пески, к его же отаре.

Напрягая горло, выпрямившись, отец закричал:

— О-го-го! О-оо!..

И за мутно-серыми барханами откликнулось: "о-оо!" Эхо? Человек?

Кульберды еще ничего не понял, а отец уже побежал, взрывая песок сапогами.

— Хидыр! Сынок, Алабай! — гремел голос Союна.

Раньше Кульберды уважал отца, хоть и побаивался, сейчас боготворил: отец был всевидящим, всезнающим, всемогущим.

За зубчатым хребтом бархана стоял устало улыбающийся пастух с окровавленной волчьей шкурой на плече, и на песке у его ног лежал взвизгивающий от боли пес.

Объятие было крепким, сердечным.

— Сынок! Хидыр!

А пес подползал к Союну, колотя хвостом по песку.

Хидыр улыбался через силу, ему стоять-то было трудно, до того измучился.

— Неужели отару разметала буря? — спросил Союн, прижимая к груди Алабая.

— Овец пять-шесть отбилось. — Хидыр виновато опустил голову.

— Да нет, я не об этом, — успокоил его Союн. — А как же Алабай?

— Мертвой хваткой взял волка! — с восторгом сказал пастух, словно говорил о своем подвиге. — Так и перепилил зубами горло!.. Ну, конечно, и Алабаю досталось: зверь крупный, сильный. А другой волк ушел. А вот и капкан.

— Мой, это мой! — воскликнул Кульберды.

— Значит, твой, бери… Отдохнем, что ли? — Хидыр бросил на песок волчью шкуру, и Алабай, оскалив зубы, ощетинившись, сразу же прыгнул на нее, рыча и от ярости и от боли.

— Хватит, хватит, навоевался, — оттащил его Союн, смеясь. — Дай лучше рану перевяжу! — И вытащил из-под тельпека ситцевый платок.

— Вот не думал, что мы здесь встретимся, дядюшка! — упав ничком, с трудом проговорил Хидыр.

— А чего тут думать? — уже с обычной суровостью заметил Союн, нежа в руках Алабая. — Земснаряд сюда доплыл. "Сормово-27"!

Увидев с палубы шатающегося от усталости Хидыра, с изможденным лицом, в грязном с пятнами крови полушубке, Айболек вдруг почувствовала, что земснаряд круто накренился, и уцепилась за перила.

Волчью шкуру нес на плече Кульберды: у него было равнодушное, даже сонное лицо, на встречных он посматривал покровительственно: дескать, нам такие дела не в диковинку…

По ступенькам скатился с палубы на понтон Ашир, в его руках уже был зажат блокнот, карандаш так и плясал. Какой материал!.. "По следам волка", три колонки до подвала.

— Прости, друг, как имя-отчество?

Союн плечом отодвинул его, словно шкаф.

— Пойдем, сынок, в каюту. Сейчас вымоемся, душ у нас круглосуточно, и горячая тебе вода, и холодная… А потом почаевничаем. На этот раз можно и шариат нарушить: пропустим по стопочке. Простит всевышний! Хе!

Алабай по-прежнему лежал на его груди в кольце мускулистых рук.

Глава одиннадцатая

Выпавший в январе снег пролежал на кустах саксаула несколько дней, затем и они почернели, словно поменявшие цвет шерсти овцы.

А в газетах печатались снимки кремлевских голубых елей, от макушки до корня засыпанных искрящимся снегом.

И было странно глядеть на них, ибо в Каракумах опять установились сухие дни и пески дымились поземкой.

Земснаряд Непеса Сарыевича благополучно переполз на новый участок и неожиданно наткнулся на рощицу оджара; длинные, крепчайшие, будто металлические, корни его густо пронзили почву, переплелись. Корни змеями заползали в трубу головного насоса, свивались там клубками, и приходилось останавливать моторы.

Непес Сарыевич приуныл: план трещал, заработки экипажа снизились, и никто не мог подсказать, как же перемолоть эти корневища.

Техник Баба с невозмутимым видом разгуливал по окрестным пескам, посвистывал, хлопал себя прутиком по голенищам, а о чем думал, что в уме прикидывал — неизвестно.

За рощицей лежала крутая впадина, и вот туда-то спускался не раз Баба, ковырял, растирал в пальцах почву: глина или рыхлые песчаники? Однако ни с кем не советовался — самолюбивый…

Однажды он зашел к Непесу Сарыевичу, спросил:

— Каково положение с графиком?

— Отстаем недели на три.

— Плохо.

— Куда хуже, — вздохнул Непес Сарыевич.

— С Ворониным говорили?

— Воронин глаз не кажет, — шепнул начальник. — Когда я перевыполняю план, то он тут как тут… А вот когда катастрофа, главный инженер кочует по соседним участкам.

Баба не колебался, но и не набивал себе цену, он думал и дважды, и трижды проверял свои расчеты. И наконец, облокотясь на стол, приблизив к морщинистому лицу Непеса Сарыевича свое напряженное лицо, с натянувшейся на скулах обветренной кожей, предложил построить временную перемычку, накопить побольше воды, а затем ударить тяжелым потоком по преграде.