Есть кашу ложкой без ручки оказалось целым искусством.

В стенной нише за решеткой стояло радио, целыми днями оно только и говорило о бульбе-картошке. Сколько бульбы досрочно сдали в закрома государства разные районы, на сколько перевыполнили планы колхозы и как счастливы жители Белоруссии, собрав столько бульбы. По утрам теперь вместо Украинского гимна звучал гимн страны бульбы. К нашему удивлению нам приносили местную газету каждый день и мы могли читать много о бульбе. Из газеты я скрутил трубку, пропихал её сквозь решётку, выкрутив громкость у динамика. Теперь в камере нам ничто не мешало и не хотелось покидать Минскую тюрьму. Каждый день надзиратели устраивали нам короткое развлечение, вылавливая в обед из бака с супом для заключенных кусочки мяса и громко ругали друг друга, если кому-то из них доставался больший кусочек.

Восемь дней прошли очень быстро. От Минска до Вильнюса рукой подать. В Вильнюскую тюрьму мы прибыли ночью, когда все уже спали. Надзиратель-литовец, крупный мордатый дядька даже не задал нам глупых вопросов о сроке, статье, фамилии, не стал нас обыскивать, а сразу повел в камеры.

— Не расходитесь, ждите меня здесь, я узнаю где место есть, — сказал он и ушёл. Эстонец был с нами и он хорошо знал эту тюрьму.

— «Крытники» здесь сидят на первом этаже, — сказал он нам.

— Вы трое — в 82-ю камеру, — приказал идти за ним надзиратель.

Небольшая ярко-освещенная камера напоминала судовой кубрик. Три узких двухъярусных шконки стояли под стенами. В камере было пусто.

— Смотри, чифир-бак стоит, — показал Сиг закопченную кружку, — и заточки лежат и даже веревка для «коня».

На стенах висели фотографии девиц, вырванные из журналов и этикетки от пачек чая. Этикеток была целая галерея из сортов чая, каких я даже никогда не видел.

Утром мы проснулись от стука в стенку.

— 82-я, отзовись! — звали нас.

Сиг приставил кружку к стенке и начал переговариваться.

— Что-то откачать просят, только я понять не могу, — доложил он.

Я сразу понял, что надо откачать воду из унитаза.

Так делали в Петрозаводской тюрьме, чтобы разговаривать с первым этажом.

— Воду в параше они просят откачать, — пояснил я.

— Ну их! Пусть сами качают, — махнул рукой эстонец и бросил кружку в тумбочку.

— 82-я, — звали нас со всех сторон.

— Чего надо? Мы на спецбольницу едем и никого не знаем, — кричу я в решетку окна лишь бы отвязаться он назойливых соседей.

— Мужики, прекращайте чифирить. Корпусной пришел смену принимать, — стуча по дверям камер предупреждает надзиратель.

— Поздравляю тебя с днем рождения, — вдруг сказал брат. Только теперь я вспомнил, что мне исполнилось сегодня 26 лет.

В это мгновение открылась кормушка и в ней появилось худое с колючим взглядом лицо зэка.

— Что вы молчите? Откачайте воду в параше, поговорить нужно.

— Пошли, пошли, — подгонял его надзиратель.

— Да сейчас, дай скажу, — не торопился закрывать кормушку зэк, — откачайте воду.

Мы обмотали веник тряпкой и стали выталкивать воду. Как только образовалась воздушная подушка, наш унитаз заговорил множеством голосов, тюремный телефон заработал с полной нагрузкой.

— 82-я, вы нас слышите? — спрашивал унитаз.

— Слышим, слышим! — отвечаем мы и через пару минут эстонец нашел земляка, который отсидел шесть лет и освобождался на днях.

— Парни, я там у вас на шконках кое-какие тряпки видел. Не подогреете?! А мы вам кое-что из жратвы подбросим…

— Не надо нам ничего взамен. Как вам передать? — спросили мы.

— Там у вас на батарее, где чифир варят… видите, в углу стенку закопченную, там шнур лежит, привяжите и опустите в решётку шмотки.

Мы последовали указаниям из унитаза и в три приема передали все вещи, посчитав, что они нам больше не пригодятся. В благодарность крытник положил динамик на свой унитаз и теперь в нашей камере играла музыка. Радио в Литве сильно отличалось от других советских республик. Целый день была западная музыка и никакой пропаганды. Иногда музыку прерывали шум сливов канализации или голоса сообщали, что товар по трубе доставлен по назначению, предварительно завернутый в целлофан.

Эстонец Сиг хорошо умел рисовать. Он взял мой учебник английского языка и на одной из страниц нарисовал на фоне засохшего дерева красивый пейзаж, подписав: «Моя Эстония».

— Подожди, я тебе сейчас одну шутку нарисую, ты только не смотри, — попросил он.

Он долго что-то складывал из листа бумаги, подрисовывал затем позвал меня.

— Смотри, я нарисовал домик со ставнями, в окне видно красивую девушку. Ты бы хотел познакомиться с такой? — спросил Сиг.

— Пожалуй…

— Сколько бы ты ей дал лет?

— Ну, лет восемнадцать, — ответил я.

— Правильно! Ты угадал, забирай её себе.

Он перевернул картинку так, что красивое тело девушки стало мордой старой и костлявой коровы с ужасно глупыми глазами.

Под вечер в камеру к нам подбросили двоих ребят. Они сидели молча и крутили весь вечер головой.

— Не могу понять, откуда играет музыка? — спросил один из них.

— Из параши, — ответили мы.

Парню ответ, похоже, очень не понравился, он думал, что мы над ним подсмеиваемся.

— Серьёзно, откуда играет эта музыка? — переспросил он.

— Иди к параше и послушай, — предложили мы.

Он подошел к унитазу, поглядывая на нас, всё ещё считая, что мы его разыгрываем.

— Смотри! — позвал он напарника, — по «толчку» музыку здесь гоняют, век такого не видал.

В Вильнюской тюрьме было здорово, но через три дня мы были уже на последнем этапе в Черняховск. Этапка была набита битком в основном молодыми ребятами-литовцами. Несколько литовцев с одним цыганом тусовались по камере, стреляя по сторонам глазами, что и у кого можно отнять. Наше внимание привлек человек с явно выраженным психическим расстройством. Он сидел один ни с кем не вступая в разговор. Его большая сетка с вещами привлекла внимание литовцев и, подсев к нему, они начали его обкатывать.

— Наш пассажир, в Черняховск едет, — сказал я брату.

— Откуда ты это взял? — засомневался Миша.

— По лицу видно. И, похоже, у него мокруха и, наверняка, жену замочил.

В это время парни расспрашивали этого человека и действительно, он шел на спец за убийство жены.

— Ну, убедился? — похвастался я.

Литовцы уже потрошили сетку больного и резали лезвием сало, раздавая его всем желающим, но мы отказались.

— Давай, снимай ботинки, махнемся, — предложил нагло Мише самый шустрый парень из этой группы.

— Пошел ты, — резко ответил ему брат. Из-за такого ответа литовцы загудели как разворошенные осы. Я понял, что Мишу сейчас будут крепко бить, их много, человек десять, а нас — двое.

— Слушай, ты, тосуйся пока твои уши целы, — обратился я к заводиле, из-за которого вся эта каша началась. Литовцы пришли в замешательство и начали о чем-то говорить по-литовски, обступив нас.

— Ну, ты, извиняться думаешь? — спросили они брата.

Миша сидел молча совершенно не реагируя на их слова.

— Слушай, Миша, ты хватай вот этого, — указал я на заводилу, — главное — крепко держи, а я откушу ему нос и уши. Всё равно мы на «дурку» едем, отвечать за это нам не придется. Пусть потом они нас поколотят, но это им будет наука.

Я говорил громко, давя на психику зачинщика.

— Понял! — поддержал меня Миша.

Живая стена расступилась и парни принялись снова переговариваться. Цыган подошел к нам и дружелюбно стал расспрашивать за что и куда мы едем. Я не испытывал к нему никакой злости и всё рассказал. Он пересказал разговор друзьям и они оставили нас в покое.

Поезд должен был отправляться в четыре утра. Многие сидя на лавках, дремали.

— Мужики! Кто хочет тягу словить? — предложил туберкулезник, который шел этапом в лагерную больницу. Несколько жадных глаз уставились на флакон с таблетками.

— Дай мне!

— Мне!

Он раздавал таблетки направо и налево. Мне показалось, что его щедрость была коварным замыслом.