— Пойду на катер взгляну, — приподымаясь с чугунной тумбы, сказал Федос.

— А как же с моей просьбой? — Егор испытующе посмотрел на него.

Федос помялся, снова сел, достал кисет.

— Очень даже я тебя, Егорий, уважаю, — сказал он. — И за твою заботу спасибо. В долгу я у тебя. А только остаться не могу: Евдокия дома одна, да и жить мне здесь негде…

— Я тебя, Федос, от партии прошу. Как секретарь партячейки цеха. Решили мы обратиться к рабочим, хотим создать надежные кадры, покончить с летунами.

— Ты, значит, партийный секретарь, Егорий? — спросил Федос. И, не дожидаясь ответа, продолжал: — Я давно догадался, что ты секретарь. А когда мой мак в тайге вытоптал, тоже был в секретарях?

Егор рассмеялся, снял кепку, взъерошил кудри, поглядел горячими глазами на Федоса:

— Меня секретарем третьего дня избрали. Не был раньше. Впервые…

Федос был порядочно удивлен: по всем признакам он считал Егора давним партийным вожаком. А, оказывается, он был рядовым партийцем.

— Так, говоришь, партия к рабочим обратилась? — задумавшись, спросил Федос. — И надолго надо остаться на заводе?

— До конца пятилетки, Федос, — ответил Калитаев, все так же глядя ему в глаза.

— Тогда дай подумать, Егорий, — попросил Федос. — Не могу я ответить не подумавши. Дело серьезное. И с Евдокией надо посоветоваться.

Над сейнерами склонились трубчатые стрелы плавучего крана. Хищный коготь крюка нацелился прямо на Федосов катер, вцепился в канатные петли, подхватил и сразу поднял свою добычу в воздух. Сейнер повис над землей, скрипя и слегка покачиваясь. Канаты натянулись струнами, и легкий морской ветерок тронул их, извлекая радостные звуки, заглушаемые сердитым грохотом лебедки.

Когда катер оторвался от земли, Федос почувствовал, как у него внутри будто бы что-то отвалилось: а ну, если не выдержат канаты да рухнет на пристанской бетон его, Федосова, работа?

— Осторожнее, бисовы души! — закричал Федос, не видя перед собой ничего, кроме повисшего в воздухе, казавшегося из-за этого совсем крошечным катера. Через мгновение Федос сорвался с места и побежал к плавучему крану.

Подбежав к самому краю причальной стенки, он успел заметить на окрашенном суриком днище тополиный листок, случайно залетевший сюда и прочно прилепившийся к железному листу. Кран подтягивался на якорях, отплывал от берега, унося с собой повисший на тросах сейнер.

Но вот трос пополз вниз. Сейнер днищем погрузился в воду и, освобожденный от стропов, закачался на легкой волне. На блестящих от свежей краски бортах переливчато посверкивали солнечные блики. Федос успокоился, вытер кепкой вспотевшее лицо. Не отрывая глаз от сейнера, сказал:

— Важно!.. Вроде бы всегда тут был!

Пока сейнер стоял на земле, загороженный мостками, подпертый бревенчатыми стойками, неподвижный, некрашеный, он, собственно, и не был похож на морское судно. Федос не видел его полностью. Он знал каждый лист, каждый шпангоут, мог, закрыв глаза, сказать, где и сколько заклепок расшиб своим неутомимым молотком. Но только сейчас, на воде, он смог в целом охватить взором свою работу. Сейнер предстал перед ним во всей своей неповторимой красоте. Федоса охватила гордость: это его, Федосовых рук работа. Проживет она долго, пока не изржавеет железо. И он увидел создание своих рук уплывающим в дальние моря, что бушуют у заветных камчатских берегов, куда стремился сам он с такой силой. Представил на палубе своего катера белобородого волжского деда, демобилизованного красноармейца, мужика, тосковавшего по деревне, крикуна с верхней полки вагона — всех своих дорожных попутчиков, уехавших на Камчатку. Знали бы они, что уходят на Федосовом сейнере в море! А катер взбирался на крутые водяные холмы, весь он пропах треской и селедкой, не боялся штормов и был чертовски вынослив. И все, начиная с «гербованного» волжанина, восхищались сейнером и с изумлением спрашивали друг друга: «Интересно, какой мастер соорудил этот катерок?» — «Так ведь тут нигде не написано его имени. Но руки у него — золотые», — говорил демобилизованный.

Федосу казалось, что все люди, бывшие сейчас на берегу, радуются за него, хвалят за умелую работу. И только родной сын стоял понурившись, тоскливо глядя по сторонам. Рядом с Семеном, присев на бревно, покуривал Степкин. Тут же сидел и подручный Федоса, тоже пришедший на спуск.

Подбежала Машенька. Она собрала вокруг себя молодежь.

— А ну, братва, запустим нашу комсомольскую ракету! — сказала Машенька.

— Даешь! — дружно ответили девчата и парни.

Дирижерскими взмахами руки Маша рубила фразу по слогам:

— Сла-ва на-шим у-дар-ни-кам!

— Ура! — троекратно отозвались ребята.

Крики смешались с густым, настуженным голосом буксирного гудка: «Славянка» подтягивала кран к берегу за новым сейнером.

Когда ребята разошлись, Федос подозвал сына.

Семен приготовился к бою. Никуда он отсюда не поедет. Хватит, покомандовал им батя. У него свои планы. Не может он отсюда уйти, так и скажет отцу. Не в силах расстаться с морем, с пароходами, с полюбившейся работой. А Кочкин? А Поля? Выходит, она будет жить здесь, а он в Бакарасевке? Нет, пусть ругается и кричит отец, но Семен поворачивать на другой лад не станет…

— Вот что, отец, — решительно сказал Семен. — Я в Бакарасевку не поеду. Закрепился здесь до конца пятилетки.

Федос не поверил своим ушам.

— А отца ты спросил? — только и мог сказать растерявшийся Федос.

— Я и тебе хотел посоветовать не ездить домой. Хватит мотаться с места на место. Я матери написал, чтобы сюда приезжала, — сказал Семен.

Федос словно бы растерял все нужные слова. Что же это такое произошло? Сенька ли перед ним? Когда это он успел ускользнуть, как и Яким, из-под властной отцовской руки? «Матери написал, — мысленно передразнил Федос Семена. — А отцу ни слова…»

Егор стоял в стороне, улыбался, наблюдая за поединком Федоса с Семеном. Калитаев прекрасно понимал, что решение Семена поставило в затруднительное положение Федоса. А тот невесело усмехнулся и сказал Егору:

— Ну, теперь я тебе не нужен. Вот вместо меня Сенька пусть к людям обращается. Видишь, какой сознательный стал. Может, его и послушаются…

— А ты как же? — спросил Егор.

— Я домой. А там — видно будет.

Подошел Чен. Он одобрительно оглядел качавшийся на воде Федосов катер. Федос, чтобы отвлечься от происшедшего, спросил Чена о делах.

— Вся бригада профсоюз вступила. Старшинка Шао совсем тигра стал. Каждый солнца кричит: «Скоро в Харбин списка ударника посылай». Ну, моя тоже его пугай. Моя так говори: «Тебе, Шао, мало-мало спекулянта есть». Он шибко милиция боится, — рассказывал бригадир ударной китайской бригады. Потом спросил Федоса: — Моя слыхал: тебя домой уходи скоро?

— Ухожу, Чен. Вот Сенька остается тут до конца пятилетки.

— Если надумаешь вернуться, с жильем устроим, — сказал Егор. — Горсовет отбирает дома у нэпманов. Семену дадим комнату в особняке Дерябина. Там же и тебе подыщем. Кажется, и мне в том доме будет квартира. В Октябрьские праздники отметим новоселье. Да, Федос, совсем забыл: в Бакарасевку мы тебя сами хотели месяца на три послать с шефской рабочей бригадой. Надо помочь колхозу подготовить инвентарь к весне. Так что можешь считать себя в командировке от завода.

«От этого Егора не так-то легко уйти, — вздохнул Федос. — Вот ведь как все устроил ловко. В бригаду шефскую назначил. А ведь не откажешься…»

«Обязательно вернешься, — подумал Егор, вспомнив Федосовы слова о том, что тот ищет выгодную работу. — Не работу, а место в жизни ищешь ты, дорогой товарищ. Прочное место, на котором бы ты был виден всем людям и полезен им… Поможем…»

13

Под тоскливый говор осеннего дождя сторож дерябинской шхуны «Мираж» крепко спал в шкиперской рубке. Уже давно никто из хозяев не заглядывал на шхуну. Сторожу казалось, что Дерябины бросили ее на произвол судьбы. Но в конце каждого месяца старик получал зарплату и удивлялся, почему Дерябин не ремонтирует шхуну. Сторож настолько свыкся со своим одиночеством, что был порядочно изумлен, услышав на палубе чьи-то шаги и голоса. Открыв дверь, он увидел Дерябина и капитана Биргера. Оба со скучными лицами ходили, по шхуне, и было видно, что она мало интересует их.