А завтрашний день Харитона был теперь по ту сторону границы. Здесь, в Бакарасевке, Шмякин доживал последние часы. Душа его уже давно неприкаянно блуждала за синими волнами прикордонных гор. Харитону оставалось перетащить по горбатому каменному морю свое тело, чтобы соединилось оно с душой, перекочевавшей на маньчжурскую землю. Мыслил Харитон встретиться там с бывшими односельчанами, что еще в пору гражданской воины переметнулись за кордон. Доходили и до Бакарасевки слухи про их неспокойную жизнь на чужой стороне. Как-то Харитон прочитал про поимку на границе большой белогвардейской банды, встретил фамилию одного из бывших бакарасевских богатеев. «Значит, и вправду наши воюют на границе».

Харитон радовался этим вестям. Ему казалось, что гул далеких приграничных сражений слышен уже в Бакарасевке. Он нетерпеливо ждал того часа, когда по бакарасевским землям пройдут освободители с маньчжурской стороны. И уже видел себя неумолимым карателем своих врагов. Первой жертвой Харитон намечал Якима, которого ненавидел всей душой: Яким распоряжался на земле, когда-то принадлежавшей Шмякину, и не однажды заводил разговор, что пора бы подрезать под корешок хозяйства бакарасевских богатеев…

Год двадцать девятый, когда разразилась военная гроза на дальневосточной границе, был на исходе. Над Бакарасевкой бездумно заплетала серебряные паутинки благодатная дальневосточная осень. Шмякин собрал в один из октябрьских дней на базар несколько мешков картофеля и отбыл в Никольск-Уссурийск. Ехал он не столько ради торговли, сколько из желания разузнать в городе новости о пограничных боях.

Не доезжая Никольска, Харитону пришлось свернуть с дороги: навстречу шла тысячная толпа. Слышались восклицания, смех, разговоры, слова приказаний и команд. Люди были одеты в голубовато-серые курточки и такие же штаны, а на головах неуклюже высились огромные, отделанные косматым черным бараньим мехом треухи. «Неужто пришли?» — обрадовался Харитон. Пристально вглядывался Шмякин в идущих, но не видел у них оружия.

У Харитона упало сердце: пленные. Не победители, а побежденные шли по бакарасевской земле, направляясь на постой в заброшенные и пустующие казармы, оставшиеся от царских времен. По веселым, беззаботно улыбающимся лицам, сохранившим следы пороховой копоти, Харитон догадался, что пленные не удручены таким исходом дела, а, напротив, рады своей судьбе.

Колонна пленных, растянувшаяся по шоссе на добрый километр, нескончаемо текла, подобно голубовато-серым водам неведомой реки с черными барашками островерхих шапочных волн. Шмякин повернул домой, так и не добравшись в тот день до Никольского базара.

Поехал он в Никольск спустя несколько дней. Вблизи казарм, где квартировали теперь взятые в плен полки мукденовского завоевателя дальневосточных земель, Харитон нагнал небольшую группу идущих в город пленных. На руках голубовато-серых курток пламенели кумачовые повязки. Пленные шли без конвоя, и Шмякин немало этому удивился. «Китайские большевики, наверно, потому и свобода им такая», — рассудил про себя Харитон и, чтобы удовлетворить разгоревшееся любопытство, решил поговорить с идущими.

Он хлестнул вожжами коня и вскоре нагнал пленных. Приметив еще издали одного из них — он все время отставал от общей группы, — Харитон предложил солдату подсесть на телегу. Пленный был немолод, по многим приметам в нем угадывался земледелец: шаркающая походка на полусогнутых ногах, легкое покачивание головой в такт шагам, заметная сутулость. Наметанный глаз Харитона сразу разглядел в пленном огородника, много лет протаскавшего по базарам на деревянном коромысле с двумя круглыми корзинами на концах сотни пудов картофеля, помидоров, капусты, выращенных изнурительным потогонным трудом.

Шмякин обратился к солдату на том общеупотребительном русско-китайском жаргоне, которым пользовались многие дальневосточники в разговоре с местными китайцами. Спутник понятливо закивал головой, стал отвечать Харитону на его вопросы. Без особого интереса выслушал Шмякин невеселую историю бедняцкой жизни человека, испробовавшего на своем веку все, чтобы добыть жалкие гроши на пропитание. Он арендовал клочок земли у помещика. Отдавал за это половину урожая. Два года подряд посевы выжигала засуха. Задолжал хозяину плату за аренду. Продал все, что было, и превратился в бездомного нищего. Подался вместе с другими такими же горемыками в Северную Маньчжурию — сеять мак. Мак — это опиум. Опиум — это золото. Золото — это жизнь… Власти запрещали простым смертным сеять мак, потому что он — золото, а золото принадлежит государству. И все-таки человек решил пойти на риск. Но ему не повезло: он упустил сроки макосеяния. Оставалось последнее средство уйти от голодной смерти: наняться в армию маньчжурского генерала. И он обменял свою свободную, но несытую жизнь на казарменное заточение, вознаграждавшееся чумизной или кукурузной похлебкой — ежедневно, пампушками из пшеничной муки — раз в пять дней, мясом — трижды в год, в праздники.

Из рассказов пленного трудно было уяснить, насколько надежна и велика сила, за победу которой молил бога Шмякин. Одно было ясно: сокрушительное поражение мукденских войск отдалило и исполнение мечтаний Харитона, а может быть, и вовсе ставило на них крест.

Шмякин покосился на красную повязку и спросил, для чего она, не большевик ли пленный. Солдат объяснил, что он избран в числе других старшинкой и они идут в город договориться с железнодорожниками о посещении военнопленными депо: солдаты хотят посмотреть, как работают советские люди. «С такими победишь большевиков, держи карман шире, — с ненавистью подумал Шмякин и, пожалев, что пригласил солдата ехать, приказал ему сойти с телеги. — На себя, на свои силы надо надеяться. И на волю божью». Харитон яростно стегнул коня вожжами. Телега с грохотом покатила по шоссе.

После этого случая Шмякин снова стал жить надеждами. Он думал теперь о наступлении весны. Именно весны, поскольку по его, Харитоновым, подсчетам выходило: в эту пору года обязательно происходят события, вселяющие в сердце уверенность, что рано или поздно все образуется. Вот, помнится, с весны двадцать шестого года пошли всякие убийства да налеты. То посла советского застрелят, то советское полпредство разгромят. Так и жди войны. «А тогда большевикам — конец, — думал Харитон. — Не все еще потеряно».

И вот пришла долгожданная весна — снежная, бурная, тревожная. Но не принесла она Харитону ничего утешительного. Правда, папа римский звал в крестовый поход против Советского Союза. Но Харитону от этих призывов было не легче. Сокрушающим кулацкие хозяйства потоком захлестывала дальневосточные села сплошная коллективизация. Она вздымала на крутую волну вчерашних единоличников, сплачивала и объединяла их силы. Это неудержимое весеннее половодье подбиралось и к заимке Шмякина. Харитон знал: не сегодня, так завтра подойдет и его очередь, раскулачат и — всему конец.

Харитон не стал ждать, когда к нему явится Яким со своей компанией. Он решил уйти за кордон, уничтожив все, что сегодня ещё принадлежало ему, но что завтра будет принадлежать другим…

Одевшись, Харитон сходил во двор и притащил в избу несколько охапок соломы, будто бы топить печь. Он разбросал ее по полу, обложил ею принесенную еще днем вязанку дров. Вылил на солому, на постель и дрова оставшийся в четвертной бутыли керосин.

Харитон забросил за плечи мешок, приладил ружье. И вдруг ему послышался за окнами вроде бы чей-то голос. Осторожно вышел Харитон в сени, постоял, затаив дыхание. Теперь он ясно различал заглушаемое временами ревом пурги жалобное блеяние овцы в закуте. «Не иначе — волк», — заключил Шмякин. Потом блеяние стало тревожным, перешло в хриплый предсмертный крик. Харитон снял с плеча ружье. Но тут же остановился: «Поздно уже. Да и — прах с ней, и так все погибло».

Он открыл дверь, в испуге оглянулся с порога на возникший за спиной шум. Из дыры в развороченной крыше закута выметнулась серая, едва различимая тень и растворилась в буранных облаках снега. В закуте уже не слышалось блеянья. Волк ушел — либо насытившийся, либо спугнутый Харитоном.