«Прыгай на землю!» — приказал себе Анджело, чувствуя, что он весь холодеет, а ноги против воли изо всех сил сжимают бока лошади. Но тут птицы снова обрушились на спину женщины, вцепились ей в волосы. Анджело соскочил с лошади и побежал к ним, размахивая руками. Вороны удивленно смотрели, как он приближается, и, лишь когда он был уже так близко, что они касались крыльями его груди, ног и лица, лениво взлетели, распространяя пресновато-сладкий запах. Лошадь была так напугана этим хлопаньем крыльев и одним опьяневшим от падали вороном, ткнувшим ее в бок, что она стремительно помчалась через поле. «Ну и попал же я в переделку», — думал Анджело, вглядываясь в чудовищное лицо женщины, лежавшей ничком у его ног.

Конечно, вороны выклевали у нее глаз. «Старые солдаты были правы, — сказал себе Анджело, — для них это первое лакомство». Ледяным комом подкатила тошнота, и он сжал зубы, чтобы его не вырвало. «Ну вот, господин служивый, вот вы и сдрейфили!» Он услышал, как лошадь во весь опор несется по дороге. Но самолюбие не позволило ему пуститься вдогонку за своим портпледом. Он не забыл насмешливые взгляды старых солдат во время двухнедельной кампании против Ожеро.[5] Он склонился над трупом. Это была молодая женщина, если судить по выбившимся из пучка длинным черным волосам, растрепанным воронами. Но лицо с выклеванным глазом и гримасой человека, глотнувшего уксуса, было ужасно. Тело уже разлагалось, и от него исходило чудовищное зловоние. Юбка была пропитана темной жидкостью, которую Анджело принял за кровь.

Он бросился к дому; на пороге на него обрушился целый шквал вылетевших оттуда птиц. Их крылья с шумом били его по лицу. Его охватила безумная ярость оттого, что он ничего не понимает и что ему страшно. Он схватил стоявшую у двери лопату и вошел. И тут же его чуть не сбила с ног бросившаяся на него собака. Она бы искусала его, если бы он инстинктивно не отбросил ее ногой. Она готовилась повторить прыжок, когда Анджело, видя, что к нему приближаются страшные, одновременно нежные и лживые глаза и измазанная обрывками плоти пасть, изо всех сил ударил ее лопатой. Собака упала с проломленным черепом. У Анджело от ярости шумело в ушах и перед глазами плыли темные круги, так что он не видел ничего, кроме собаки, тихо вытянувшейся в луже собственной крови. Наконец он понял, что незачем так сжимать черенок лопаты, и увидел нечто невообразимое.

Перед ним было три трупа, уже изрядно изуродованных воронами и собакой. Особенно досталось грудному ребенку. То, что от него осталось, напоминало большой кусок творога, размазанный по столу. Двое других, по всей вероятности старая женщина и довольно молодой мужчина, с их вывихнутыми членами, с их словно вымазанными синей краской лицами, с вываливающимися внутренностями, в изодранной и изжеванной одежде, казались смешными скоморохами. Они лежали плашмя на полу среди разбросанной кухонной посуды, опрокинутых стульев и рассыпанной золы. В их гримасах, в раскинутых, словно для объятий, вывихнутых на гниющих суставах руках было что-то невыносимо патетичное.

Но Анджело испытывал скорее отвращение, чем волнение; сердце у него колотилось где-то в горле, под налившимся свинцовой тяжестью языком. И вдруг он увидел большую ворону, которая, спрятавшись под черным фартуком старухи, продолжала свою трапезу. Зрелище было столь отвратительным, что его вырвало, и он выскочил из дома.

Едва очутившись на улице, Анджело бросился бежать, но все плыло у него перед глазами, и он споткнулся. Его появление не спугнуло птиц, вновь покрывших тело молодой женщины. Анджело направился к следующему дому. Его трясло как в лихорадке, зубы у него стучали. Он старался держаться прямо, но ноги его были ватными, в ушах гудело, а залитые яростным солнечным светом дома казались совершенно нереальными.

Вид развесистых тутовых деревьев, затенявших узенькую улочку, немного успокоил его. Он отошел в тень и прислонился к одному из деревьев, вытер рукавом усы. «Похоже, я сейчас брякнусь», — подумал он. Ему казалось, что голову его наполняют клубы все более холодного дыма. Кончиком мизинца он пытался прочистить уши. Сквозь оглушавший его гул до него иногда доносились сливавшиеся воедино звуки ослиного рева, ржания и блеяния, издали напоминавшие треск и шипение сала на сковородке. Ему было стыдно, будто он хлопнулся в обморок на глазах у солдат. Но он привык держать себя в руках, а потому не упал без чувств, а по собственной воле сначала стал на колени, а потом растянулся в пыли.

Кровь сейчас же прилила ему к голове, и он вновь обрел способность видеть и слышать. Он встал. «Проклятая мокрая курица, — сказал он себе, — вот до чего доводит воображение и привычка витать в облаках. А когда реальная жизнь берет тебя за горло, тебе нужно добрых четверть часа, чтобы очухаться. Ты становишься игрушкой своего воображения. Ты собрался падать в обморок оттого, что им вздумалось перерезать друг друга, как поросят. Или же здесь прошли бандиты. Тогда тебе есть чем заняться, и постарайся не промахнуться». Он пожалел о портпледе, пропавшем вместе с лошадью. В седельной кобуре у него было два пистолета, а он полагал, что ему придется драться. И он решительно пошел за лопатой, а потом, с лопатой на плече, двинулся к последним домам деревни, выстроившимся в сотне шагов от него.

— Эге, опять птицы! — сказал Анджело. Действительно, они тучами вылетали из домов при его приближении. — Кой черт их столько в этой вонючей деревне? Похоже, что они все тут сыграли в ящик. Это что, вендетта или я уже не знаю что? — Казарменный жаргон немного его подбадривал.

Во втором доме он наткнулся на чуть менее свежие трупы. Однако они не разложились, а высохли, как мумии, но были изгрызены и исклеваны, словно кусок старого сала. От них, как и от свежих трупов, исходил тот же сладковатый запах. Посиневшие, с запавшими в орбиты глазами, с лицами, от которых остались лишь кожа, кости и огромные заостренные, будто лезвие ножа, носы, три женщины и двое мужчин валялись среди золы, разбросанной посуды и опрокинутых табуреток.

Анджело делал тысячи предположений, одно страшнее другого. Он был охвачен леденящим ужасом и едва сдерживал тошноту, подкатывающую к горлу при виде гримас покойников, от которых шел все тот же сладковатый запах. Но вот почему они умерли, оставалось тайной. Ну а вкус к таинственному у итальянцев в крови: поэтому Анджело, несмотря на отвращение и страх, нагнулся над трупами и увидел, что рот у них был заполнен чем-то, напоминающим рисовую кашу.

— Может быть, они отравились все сразу? — В этом предположении было нечто, что дало Анджело мужество перешагнуть через трупы и раздвинуть задернутые занавеси алькова. Там был четвертый труп, голый, очень худой, посиневший, лежавший скорчившись на постели среди беловатых сгустков обильных испражнений. Когда Анджело откинул полог, оттуда выскочили крысы, объедавшие плечи и руки трупа. Он хотел убить их лопатой, но для этого пришлось бы ударить по трупу, а к тому же они смотрели на него горящими глазами, щелкали зубами и припадали на передние лапы, словно готовясь к прыжку. Но Анджело так хотелось разгадать суть этой драмы, он был так разъярен этими животными, которые, как птицы и собаки, были на стороне злодеев, что он был не в состоянии рассуждать спокойно. Он потащил за простыню и лопатой стал убивать падающих с кровати крыс. Две бросились ему под ноги и чуть не покусали. Он с силой наступил на одну из них и раздавил ее, другая в панике бросилась бежать, распространяя такое ужасное зловоние, что он поспешил выйти из дома.

Он был так перевозбужден, что не мог воздержаться от посещения других домов, расположенных в центре этой придорожной деревушки. При его приближении дома извергли густые стаи птиц и каких-то прыгающих животных, которых Анджело принял за лисиц; на самом деле это были обыкновенные кошки, бросившиеся бежать через поля. Картина везде была одна и та же: оскаленные посиневшие трупы, белесые испражнения и невыносимый сладковато-гнилостный запах, похожий на притягивающий мух запах цветов фисташкового дерева.