Один за другим.

Здесь голос материнской жилы звучит глуше, тонет в уличном шуме. Экипаж вязнет в толпе, и к нему устремляются зазывалы. А мальчишки норовят пробиться поближе, вскочить на запятки, а то и на крышу взобраться.

Вот только охрана на сей раз не дремлет.

За площадью дорога темна и пуста. И пара факельщиков пришпоривают лошадей, но живого огня слишком мало…

- Уже скоро, - Брокк держит крепко. И пальцы железной руки его отчетливо подрагивают.

Скоро.

Сутолока человеческих подворий. Снег. Дома. Длинный берег реки и каменный мост. Колеса грохочут, и мост дрожит. Или дрожит все еще Кэри?

Кладбище.

Нынешней ночью оно пылает, разукрашенное сонмами огней. Костры раскладывают в длинных придорожных канавах, выставляют под фонарными столбами кувшины с горящим маслом, плещут на дорогу, пугаю лошадей. И те храпят, шалея от дыма, искр и пепла, который пляшет в воздухе, мешаясь со снегом.

Белое с белым.

Белое с серым.

И много алого, дикого. Рокот материнской жилы оглушает, и Кэри испытывает странное желание - отозваться, потянуться к ней, родной, такой неимоверно близкой, позволить истинному пламени обнять себя…

- Идем, - Брокк подал руку, помогая выбраться из экипажа. Кареты оставляли за чертой, и черные, они растворялись в черноте ночи. А небо гремело далекими грозами.

…говорят, хорошая примета.

Людно. Кладбищенская стена. Кладбищенские тропы, низкие толстые свечи вдоль них. И массивные, круглые на могилах ли, у семейных ли мавзолеев, что распахнули свои ворота.

Фигуры в черном, в мешковатом, украденном от ночи.

Лица спрятаны за масками, и под собственной, длинноклювой, делающей Кэри похожей на грача, уютно. Этой ночью ей не хочется показывать лицо.

Или заговаривать.

Впрочем, здесь не принято говорить, и встречаясь на узкой тропе, люди-тени расходятся, задевая друг друга рукавами, пышными ли юбками, но в звонкой гулкой тишине. В полночь ее нарушают рокоты барабанов. И Брокк, открыв бутыль вина, льет его на мерзлую землю, на ладони Кэри, которые становятся темны. Передав бутыль ей, он подставляет собственные руки…

Вытирает влажными пальцами лицо, и маска сбивается набок.

Длинноклювая.

Страшная.

Он ломает лепешки и раскладывает узор из свечей. Зажигает их с ладони, чтобы, поделившись огнем, потянуть Кэри за собой.

…у нее тоже есть, кого вспомнить.

Мертвый день.

Живая ночь. Еще не самая длинная, но почти… и Перелом уже близок. А барабаны, задав ритм, спешат, поторапливают. И у ворот кружится в древнем диком танце огневка…

…танцовщица выгибается, раскидывая руки, и длинные рукава ее, объятые пламенем, выписывают одну за другой причудливые фигуры. Ритм ускоряется. И женщина движется все быстрей и быстрей. Огонь же карабкается по ритуальным шнурам, перекидываясь на платье.

- Смотри, - Сверр не позволяет отвернуться, да и сама Кэри не смогла бы отвести взгляд, несмотря на страх: еще немного и вспыхнет тонкая одежда, опалит смуглую кожу танцовщицы.

Свистят.

Бросают под ноги монеты, и огневка пляшет по металлическому их покрывалу.

Быстро и еще быстрей.

И пламя срывается, гаснет, покоряясь ее силе… надо успеть загадать желание до того, как погаснет последняя искра.

- Смотри, - шепчет Брокк.

Искры в ладони. Удивительный цветок, который соскальзывает на запястье и, стекая по почерневшему рукаву, падает в истоптанный снег. Кэри оборачивается на мужа.

Она знает, что пожелать.

Глава 24.

Тормир по прозвищу Большой молот, смотрел на Кейрена сверху вниз. Он медленно повел головой, и мышцы на шее вздулись, а узкая полоска галстука впилась в кожу. Лицо Тормира наливалось краснотой, брови как-то неторопливо, словно само подобное движение было для них внове, сходились над переносицей. Широкая, бычья, она делила дядино лицо на две половины, на правой проступало живое железо, левая же держалась.

- Забудь, - сказал Тормир. Он привстал, опираясь на широко расставленные руки, и под ладонями его прогнулись и картонные папки с листами бумаги, и даже, казалось, сама столешница. - Выброси это из своей дурной головы.

- Я не прав?

У Кейрена хватило выдержки смотреть в глаза.

Вызов? Отнюдь, он дяде не соперник, но .это - единственный способ доказать свою правоту.

- Ты… - дядя дернул головой, - ты мальчишка…

- Я уже слышал это.

…от отца, который словами не ограничился. Его подзатыльник Кейрен еще стерпел.

- Слышал он! - дядя поднялся. - Слышал, да не слушал! Вот что ты творишь?

Он упер палец в грудь Кейрена, точно собирался проткнуть.

- А что я творю?

- От рода он откажется, - от дядиной затрещины Кейрен увернулся и зарычал, предупреждая. Хватит с него. - Мать довел… у нее сердце слабое, а ты…

- Дядя, мы оба знаем, что сердце моей матушки вполне себе здорово, как и она сама.

- Щенок.

…матушка разрыдалась, а смотреть на слезы ее было невыносимо. И Кейрен сбежал. От отца, который пригрозил запереть и запер же в его собственной комнате, от матери, вдруг вспомнившей о сердце и потребовавшей врача, от самого дома, что стал вдруг чужим.

Через окно сбежал, спустившись по узорчатой решетке, по фризу, который выступал из кладки, по самой этой кладке, выщербленной, знакомой в своих изъянах.

- Чего ради? - дядя остановился и сунул пальцы под жилет. Темно-синий, с золотой дорожкой, тот был скроен в попытке облагородить грузную фигуру Тормира, но оттого смотрелся нелепо. - Ради потаскушки, которую ты подобрал?

- Не ваше дело.

- Жила в жопе кипит? На подвиги потянуло? - Тормир раскачивался, перенося немалый вес с ноги на ногу, и половицы скрипели.

- Это мое право.

- Твое право - служить во благо рода.

- Я служу, - и взгляд дядин тяжелеет, тянет отвернуться, отступить, признав за ним право на власть, но Кейрен держится.

- Гоняясь за призраками?

- И скажите, что я не прав!

Молчит. Сопит. Дышит так, что ткань жилета трещит, того и гляди по шву разойдется. И пуговицы натягиваются до предела.

- Освальд Шеффолк был казнен, - Кейрен смотрел в дядины глаза. - А место его занял Войтех Гришвиц, сын аптекаря. И не только его. Он - подземный король, а если у него выйдет то, что задумал, то и надземный. Его надо задержать.

- Да неужели? - дядя оскалился. - И на каком основании?

- Таннис…

- Про потаскуху свою забудь. Из нее свидетель, как из меня балерина.

- Но…

- Помолчи, - сказано это было иным, деловитым тоном, который означал, что вступительная часть с попыткой возвращения Кейрена в лоно семьи, закончена. - Во-первых, ты не уверен, захочет ли твоя девица свидетельствовать против своего дружка. Не уверен ведь?

Кейрен молчал.

- Вот! - дядя ткнул его пальцем в лоб. - Во-вторых, кто она? Шлюшка из Нижнего города, с которой ты весело проводил время. И это не великая тайна. Знаешь, что скажут? Ты велел ей клеветать на Шеффолка. Или Шеффолк, при котором она ныне обретается, девицу обидел, и она мстит. А ты, дурак этакий, помогаешь.

Палец дядя убрать не спешил, он давил, заставляя Кейрена откинуть голову, вжимаясь затылком в кожу кресла.

- Меж тем, герцогиня Ульне, полагаю, поклянется на этой их священной книге, что парень - ее дорогой сын… и кому поверят?

- Она солжет.

- Доказать ты этого не сможешь.

Здесь дядя прав, но его правота еще не означает, что Кейрен должен отступить.

- Обыскать Шеффолк-холл, как ты этого желаешь? А на каком основании, дор-р-рогой племянничек? Представляешь, какой разразится скандал, если мы туда сунемся?

Палец дядя убрал.

- Шеффолк держит людей в кулаке.

- И этим кулаком вот-вот выбьет нам зубы.

- Твои фантазии…

- Это не фантазии!

- Не ори на старших!

- Но я же прав! Дядя, ты же понимаешь, что я прав!

- Прав? - дядя приподнял бровь. - Давай-ка посмотрим, что у нас есть. Твоя любовница сбежала от тебя к Шеффолку. Молодой. Состоятельный, куда более состоятельный, чем ты, племянничек. И тебе настолько обидно, что эта обида заставляет тебя обвинять Шеффолка во всех грехах.