Впрочем, мне повезло, что я застал весь «Египет» в его нынешнем составе — М.Э.Матьс исполняла обязанности заместителя директора и большей частью сидела в большом кабинете напротив Орбели на Служебном подъезде; а Исидор Михайлович больше сидел в парткоме.

Оттуда я попал в университет. Мне было известно, что там теперь был создан на базе филологического новый Восточный факультет (в значительной мере — усилиями моего учителя А.П.Рифтина, которому не дали им заведовать, хотя во время войны он был деканом филологического факультета: «не задвигать, но и не продвигать»); знал и то, что А.П. по возвращении университета из Саратова создал новую ассириологическую группу на Восточном факультете, но что в самом начале этого, 1945-го, года он умер, надорвавшись, таская дрова к себе на пятый этаж. Мне было известно, что в России испокон веку бывал только один ассириолог — сначала М.Н.Никольский, потом В.К.Шилсйко, потом А.П.Рифтин — и что на мне лежит моральное обязательство не только продолжить ассириологию в России, но и создать школу.

В факультетском коридоре я встретил нашего арабиста, красивого В.И.Беляева.

— Виктор Иванович, — сказал я, — вот прошла война, а на факультете та же студенческая толпа, как будто ничего не изменилось.

— Очень много изменилось, — сказал он. — Замученные, изголодавшиеся преподаватели и буйные студенты. Часть из армии, отвыкли от студенческих порядков, часть — довольно неуправляемые девицы.

— Я слышал, — говорю я, — что Александр Павлович создал ассириологическую группу — осталось ли от нес что-нибудь?

— Осталось; две девицы; или, кажется, уже только одна. Да вот я попрошу Сережу Псвзнсра позвать ее.

Сережа Псвзнср, студент-арабист, был одним из немногих выживших моих учеников из блестящего довоенного школьного кружка при Эрмитаже, который я вел. Он побежал в читальный зал и привел очень тощую девочку с длинным подбородком и довольно жидкой прической. Когда она волновалась, она косила одним глазом. Я спросил се:

— Вы ученица Александра Павловича Рифтина?

— Да.

— А где же вы теперь числитесь, когда его больше нет?

— Нигде. Я жду, когда специальность возобновится.

Тогда я схватил ее за руку и потащил через мост в Эрмитаж, в замдирскторский кабинет к Милицс Эдвиновнс Матьс. После блокадного мора в музее было много свободных штатных единиц, и ее зачислили научно-техническим сотрудником (лаборантом). Так была заложена основа моей будущей научной и жизненной школы.

Пока я был в кабинете Милицы Эдвиновны, меня вдруг вызвал к себе через секретаря И.А.Орбсли. Я пришел, постучался в его кабинет и вошел. Иосиф Абгарович принимал какого-то генерала (потом оказалось, что это был начальник кадров Советской армии, который завернул в Эрмитаж, чтобы посмотреть Золотую Кладовую). Он представил меня:

— Познакомьтесь, это Игорь Михайлович Дьяконов, один из лучших наших сотрудников, крупный специалист своего дела.

И моргает мне глазом — дескать, выйдите! А генерал стоит лицом к Орбсли и спиной ко мне, и я, естественно, выйти не могу. Я вижу, что Иосиф Абгарович весь накаляется и краснеет. Вдруг, наконец, генерал повернулся ко мне лицом.

— Товарищ генерал, разрешите идти?

Вижу, с Орбсли спала краска гнева, и он мне улыбнулся.

На Суворовском вся семья была в сборе, но и тут не было ощущения, что все начинается с точки обрыва четыре года назад.

Мой брат Миша демобилизовался еще в 1943 г., был деканом факультета в Московском университете, теперь заведовал Ленинградским отделением Института археологии. Жил со своей новой женой Евгенией Юрьевной Хин и с ее сыном в ее — или ее прежнего мужа Цсхновицсра — квартирке на набережной около Адмиралтейства, с мебелью карельской березы и старинными книгами в переплетах свиной кожи — и чувствовал себя там, мне кажется, не совсем уютно. Дуэль его с Цсхновицсром кончилась гибелью того при эвакуации нашего флота из Таллинна.

Мама и Нина Луговцсва, Алешина жена, были еще в эвакуации на Алтае. Из наших с моей Ниной друзей Яша Бабушкин и Шура Выгодский погибли на фронте, Воля Римский-Корсаков — от голода в блокаде; Юра Фридлсндер был в «трудовом» лагере. Погиб на фронте Ваня Фурсснко, хотя его сестре Наде как-то показалось, что она видела его в трамвае и он будто бы вышел, как только ее заметил — такие видения случались нередко.

После всех визитов я должен был вернуться на службу в штаб Карельского военного округа — в Ксмь. Перед отъездом Иосиф Абгарович мне сообщил, что он подал ходатайство начальнику кадров Советской армии о моей досрочной демобилизации — по правилу мне оставалось бы служить в армии еще три года.

В Ксми я жил на частной квартире, в избе у одной старушки-поморки, проведшей здесь всю войну. По ее рассказам, жили они — рядом с нашими штабами — в крайнем, почти блокадном голоде, ели крапиву. За моей стеной жила молодуха, дождавшаяся своего мужа из армии. Их приглушенный разговор был всю ночь слышен мне; больше всего меня поразило то, что она уверяла мужа, будто ее знакомые и подружки «все гуляли», только она одна «стояла, как скала». Но очарование и страстность свидания не побуждали, видно, мужа к тому, чтобы слушать про поведение подружек.

Каждый день я таскался на работу в развсдотдсл — работы не было буквально никакой. Мне давали переписывать какие-то бумаги. Группа агснтурщиков выезжала на границу — на явки. Вернулись темнее тучи:

— Семнадцать человек — и ни один не вышел!

Я мог бы им это предсказать.

В декабре пришел приказ о моей демобилизации. 25 декабря 1945 г. я сдал в Ленинграде военные документы и пистолет (без обоймы, которую вышвырнул в канал), получил паспорт, снял погоны — носить китель и особенно шинель пришлось еще долго; и вернулся на работу в Эрмитаж и в Университет, где кафедрой семитологии тогда заведовал И.Н.Винников, а ассириологию я разделил с Липиным.

Молодость моя кончилась. Я чувствовал, что теперь я способен поступать ответственно и самостоятельно и создавать свою жизнь, как мне нужно. Начинались новые главы ее.

Мои окружающие, куда я ни пойду, были в состоянии некоторой эйфории — синдром «осажденной крепости» кончился, кругом наши союзники; возможно, будет всемирное общение. Опыт Киркенеса заставлял меня в этом очень сомневаться — и действительно, скоро пошли «Звезда» и «Ленинград», Ахматова и Зощенко (поразительное соединение!), «низкопоклонство перед Западом», Лысенко и борьба с кибернетикой, 1948 год, когда моя одинокая мама ждала возвращения отца, «космополитизм», идея о переселении всех евреев в Биробиджан (за колючую проволоку? Вот где сказалось массовое чтение нацистских листовок и национальные пристрастия Сталина — от этой чумы мы и в 1990 г. не избавились). Теперь дожили до перестройки — и, кажется, до «привала» в ней.

Конец сороковых и пятидесятые годы темно, нечетко возникают в моей памяти — верный признак, что это были плохие годы, и в собственной жизни, и в стране. Облегчение приносила работа в науке, по 14 часов, семь дней в неделю. Уже к весне 1946 г, я защитил диссертацию, в 1949 г. выпустил первую книгу.

В шестидесятые годы пришли ученики, признание моего места в моей науке — сначала у нас, потом и международное. За это время произошло много необычного в моей жизни, заслуживающего бы рассказа — но песок в часах убегает. Если останется время, напишу немного о замечательных людях, которых мне посчастливилось в жизни повстречать.

Последняя глава (После войны)

Эта глава написана через много лет после остальных и несколько иначе, чем они. Она содержит события моей жизни как ученого и члена русского общества; более личные моменты моей биографии — а среди них были и плачевные и радостные, сыгравшие большую роль в истории моей души, — почти все опущены, если они, кроме меня самого лично, касаются тех, кто еще был в живых, когда я писал эту последнюю главу. Поэтому она, эта глава, не так откровенна, как остальные. Но оборвать историю моей жизни в 1945 году — на моменте, который миновал полвека тому назад, — показалось неправильным и издательству и мне самому.