Тьени-кузнец снова сосчитал до семи три раза, потом еще три. Ничего!

Солнце село. Огонь угас. Затихли мехи. Фульбе, привыкшие есть только раз в день — не то, что все люди, — терпеливо ждали.

Тьени снова сосчитал до семи три раза, потом трижды три раза. Но в калебасе по-прежнему плавали в кислом молоке лишь обугленные кости.

На заре Дебо наконец заголосила, заплакала. Люди средних лет и молодые пастухи начали возмущаться. В это время мимо проезжал со своей свитой Фама, царь той страны. Он направлялся в Священный лес. Услышав шум в кузнице, царь остановился и спросил, в чем дело.

И Дебо, плача и причитая, распростерлась на земле перед царским конем.

— Кузнец сжег моего супруга, моего дорогого, милого мужа!

И все фульбе, люди средних лет и молодые, женщины и служанки подтвердили:

— Да, он сжег его, а кости бросил в калебас с кислым молоком.

— Он пообещал снова сделать его молодым, — и вот что натворил! — хныкала Дебо.

Слуги царя схватили Тьени-кузнеца, связали его и повели по дороге к Священному лесу.

Вышло на небо солнце, и тень Боли отделилась от статуэтки и превратилась в юношу.

Тот сосчитал три раза до семи над полным кислого молока калебасом, в котором плавали обугленные кости, а потом вышел из кузницы и бросился на дорогу к Священному лесу — догонять свиту царя.

Подойдя к Тьени-кузнецу, обмотанному веревкой, словно вязанка хвороста, юноша спросил его:

— Куда ты идешь, хозяин?

— Сложить голову в Священном лесу, — отвечал Тьени, рыдая и трясясь всем телом.

— А будешь ты еще когда-нибудь обижать Боли словом или поступком?

— Никогда! Никогда больше! — вскричал кузнец.

Юноша поравнялся с лошадью царя.

— Фама, — сказал он, — этот человек не виноват. Пастух фульбе в кузнице, он жив и здоров.

Тьени развязали, и все — царь со свитой, мужчины и женщины фульбе, пастушата и служанки — вернулись в кузницу и нашли там старого Мавдо молодым и красивым, как накануне его свадьбы с Дебо.

И после случая с Тьени ни один кузнец не осмеливается проявить неуважение к священным предметам, в которые переселились души умерших предков.

Кари-сирота

Все, что говорит малыш мавр, он слышал под родительским шатром.

До вступления в хижину мужчин молодые учатся кое-чему от всех — соседей, чужих людей, друзей и подруг, товарищей их игр. Но только родители могут по-настоящему воспитать своего ребенка, пока он мал и не ушел еще из отцовского дома и родной деревни. Правда, хотя ребенок не выходит в широкий мир, мир приходит к нему — врывается в деревню, заглядывает в хижину… Но и мир не расскажет маленькому человеку все, что нужно знать. «Ярр фжа кёр», — говорят в наших краях. «О главном узнаёшь дома…» Трудно себе представить, сколько ссор, брани и вражды между взрослыми, между семьями и даже внутри одной семьи может иной раз вызвать слово ребенка… Но ум ошибается редко, если потатчик сердце не слишком часто дает ему волю. Хорошо воспитанному ребенку не нужно подсказки, чтобы он думал и поступал так, как хотят родители. И с самого раннего детства в сыне должен повторяться отец, в дочери — мать…

Но… Все-таки…

Обязанности, служба и все то, чего требует от нас наше происхождение или положение, — все это отступает порой перед повседневными заботами, перед нуждой…

Бывают времена, когда своя рубашка всего ближе к телу, и прежде чем лечить других, необходимо исцелиться самому.

Вот тут уж приходится не то что уклоняться от долга и обязанностей, а просто забывать о них. Ибо этот долг и обязанности не должны напоминать нам о себе в такое время.

Ведь утопающий за соломинку хватается. Ку бёг де веку!

Из-за неурожая голод царил во всех домах, во всей округе. Амбары были пусты уже много лун, и все мужчины давно ушли на восток, в более благополучные края, на поиски проса, маиса или риса.

Самба ожидал холодной ночи, чтобы пробраться по деревне до своего дома с двумя бурдюками риса, которые свешивались со впалых боков его осла. А Кумба, его жена, поднялась в ту ночь до рассвета, чтобы пойти собирать листья щавеля, которые еще пробивались кое-где из земли, не уродившей в этот злосчастный год ни арахиса, ни проса, ни маиса, ни фасоли…

Если ты решишь провести время, как тебе хочется, и целый день или хотя бы час делать то, что надумал, часто, слишком часто оказывается, что наша жизнь от нас не зависит и нашим временем распоряжаются другие…

Рано утром Кумба вместе с дочерью Кари готовили на кухне принесенный Самбой рис, приправив его чахлыми листьями щавеля, собранными в поле. И вдруг толпа подруг и гриоток появилась у входа. Они кричали, хлопали в ладоши. О возвращении Самбы в деревне узнали потому, что утром заревел его осел. Из всех ослов, ушедших со своими хозяевами, лишь он один вернулся…

Кумба оставила Кари на кухне и плотно прикрыла дверь.

Пошли у женщин пересуды, болтовня, хохот, галдеж. Всякая спешила что-то рассказать или подать совет. Когда разговор иссяк, две подружки попросили своих гриоток поправить им прически, а третья потребовала иголку и принялась чинить вышивку на кофте.

Словом, время шло, а Кумба как радушная хозяйка, которая помнит о своих обязанностях, ни на минуту не могла отойти от гостей.

Но каждый должен знать, что всему есть предел — даже гостеприимству. Отдать все и остаться с пустыми руками — это более чем неосторожно, это попросту легкомысленно. Прежде всего надо заботиться о себе.

Часы бежали… А подруги Кумбы и гриотки все болтали в ее хижине.

А ее дочка Кари все помешивала в котелке рис со щавелем.

И Самба, беседовавший со стариками на площади, в тени дерева, видел, что из толпы подруг жены и гриоток, уже давным-давно вошедших в его дом, ни одна не вышла обратно. Поэтому он не спешил к себе и неторопливо беседовал со старцами, рассказывая им о своем неудачном путешествии на восток.

Маленькая Кари очень волновалась — рис был давно готов, и она не знала, что делать…

Часы бежали… А подруги Кумбы и гриотки все болтали в хижине.

Маленькая Кари отбавила угольков, на которых кипел котелок с рисом и щавелем.

Конечно, всему есть предел — да только не тем обязанностям, за которыми стоит «сикк», забота о том, «что люди скажут». И никогда хозяйка дома не даст понять своим веселым гостям, что их посещение слишком уж затянулось.

А часы все шли!

А подруги Кумбы и гриотки все болтали в хижине Кумбы!..

Наконец Кари, дочь Кумбы, вся в слезах вышла из кухни и побежала в хижину матери, где по-прежнему болтали гостьи.

Слезы ребенка видеть тяжело, особенно женщинам, у которых есть свои дети. И все подруги Кумбы и гриотки бросились к Кари, удивленно и жалостливо восклицая:

— Вай! Кари! Вай! Вай! Лан ла? (Что такое, Кари? Что случилось?!)

А Карн заливалась слезами:

— Мама! Мама! Сегодня у колодца я слышала слова, от которых у меня заболело сердце.

— Что ты такое услышала? — забеспокоилась Кумба. — Скажи скорее, девочка!

— Мама, Поспел-котелок сказала мне, что она старше тебя!

— Вот лгунья! — возмутилась Кумба. — И она говорит это при всех, у колодца? Поди спроси у нее, у этой бесстыдной воображалы, где она была в год йека дёп (прикрой, на стол накрой)?

И Кари, успокоенная, вернулась на кухню. Матери не пришлось добавить ни слова.

Подруги Кумбы и гриотки, устав болтать и кричать в хижине, так и убрались не солоно хлебавши, когда солнце стало клониться к морю. И гордые тем, что их уроки не прошли даром для дочки, Самба и Кумба вместе с нею сами съели весь рис со щавелем.

Время шло…

Настали лучшие дни. Погода смилостивилась, щедро рожала земля. Благоденствие вернулось почти во все семьи, пришло оно и в семью Самбы.

Маленькая Кари, Кари-умница, еще больше поумнела, а хорошела она день ото дня. Кумба не нарадовалась на дочку и позволяла ей надевать самые лучшие свои украшения.