И тому, кто им потакает, они садятся на шею.

Итак, Серинь Фалл вздумал отправиться из Тивауана в Н’Дьенен и навестить Мар Н’Диая, богатого и щедрого скупщика, ибо молва о хлебосольстве Н’Диая достигла берега моря, распространилась за великую реку Сенегал и перевалила через горы Фута-Джаллон.

Захватив сосуд для омовений, бурдюк и четки, которые он чаще всего носил на шее или в кармане, а не в руках, Серинь Фалл проторенной тропою тронулся в путь. Он останавливался в деревнях, славил создателя, молился, ел и спал у ревностных верующих, а те наперебой оспаривали друг у друга великую честь пригласить его в гости, надеясь, что он вымолит милость божью им и их семьям.

В один прекрасный вечер Серинь Фалл добрался до Н’Дьенена, и Мар Н’Диай принял его радушно, как принимал всякого путника, угощал щедро, как и подобает истинному мусульманину, истинному уолофу и уроженцу Сен-Луи.

Каждый день в доме Мар Н’Диая кололи барана, резали уток и цыплят, готовили приправы, соуса, множество всяких вкусных вещей в честь Серинь Фалла и на благо его желудку, который, кстати сказать, совсем недавно отвык от простого кус-куса с бобами и щавелем.

Все это очень не нравилось Гевель М’Бею, гриоту хозяина, хотя ему-то ничем не пришлось поступиться ради гостя.

Ребятишки не верили своим ушам, когда Гевель М’Бей брал их сторону против женщин, отгонявших детвору от хижины марабута, чтобы никто не мешал святому человеку в его размышлениях и молитвах.

Ведь раньше Гевель М’Бей, хоть и любил ребятишек, раздавал им одни подзатыльники — для их же блага, как говаривал он, для того, чтобы выросли мудрыми людьми. А теперь он защищал ребят от женщин! И высмеивал женскую доверчивость, глупое преклонение перед Серинь Фаллом.

— Если вы рассчитываете лишь на его помощь, вам не получить приличного уголка в раю, — твердил он при всяком удобном случае.

И напрасно женщины грозили:

— Эй, Гевель М’Бей, накличешь ты на себя гнев божий!

— С богом мы как-нибудь сговоримся. Создатель не так глуп, как вы, женщины.

Но при встречах с Серинь Фаллом гриоту приходилось держать свой острый язык за зубами, хотя его и грызло желание высказать марабуту все, что лежит на душе.

Хозяин строго-настрого запретил Гевель М’Бею делать не только неуместные замечания (гриот никогда их и не делал, он знал другие способы донимать недругов), — но даже малейшие недружелюбные намеки по адресу марабута.

И это было хуже всего. Гевель М'Бей в душе копил гнев против Серинь Фалла и срывал раздражение на ни в чем не повинных женщинах, к большой радости ребятишек. Сильные мира сего любят слушать лишь угодные им речи, а Мар Н’Диай что-то пока не слышал похвал своему гостю. Говель М’Бей молчал, а между тем…

Между тем Серинь Фалл, чье воспитание хромало так же, как и ученость, не умел даже вести себя за столом и есть прилично. Он залезал рукой в соус, хватал целого цыпленка, чесался, плевался, сморкался, кряхтел, давился и целый день жевал что-нибудь.

Дни шли за днями, а Серинь Фалл и не заговаривал об отъезде.

Тут подоспело время ярмарки. Со всех сторон стекались в Н’Дьенен крестьяне, они везли на ослах и верблюдах свой урожай. Н’Дьенен ожил. До глубокой ночи не утихала торговля на рынке.

Должно быть, Серинь Фаллу порядком наскучили в тот день разговоры об арахисе и просе, мерах и весах. И вот после ужина (за которым подавали кус-кус с двумя соусами и молоко) он отправился побродить по рынку. Прохаживаясь между прилавками, освещенными лампами и свечами, он остановился около продавца сухарей.

Порой в человека вселяется Сеитане-бес и подталкивает его в самый неподходящий момент. Тогда беднягу так и тянет что-нибудь сделать или сказать без всякой разумной причины, а то еще захочется ему того, что ему совсем не нужно. Так случилось и с марабутом. Хотя в тот вечер его живот был переполнен отменным кус-кусом, бараниной и молоком, Серинь Фаллу до смерти захотелось попробовать сухарей. Он и накупил их полный карман, а потом вернулся в дом Мар Н’Диая.

Конечно, он не забыл о вечерней молитве. Он сотворил ее во дворе, у подножия баобаба. Но ему не удалось вытащить четки, которые лежали на дне кармана: опуская за ними руку, он всякий раз натыкался на сухари.

В это время Мар Н’Диай, покончив с дневными заботами и приведя в порядок свои дела, стал перебирать четки, чтоб уплатить аллаху долг — прочитать все молитвы, пропущенные днем в сутолоке мирских дел. А его гриот Гевель М’Бей днем, пока солнце сверкало и пекло, молился ничуть не больше своего хозяина, хотя у него не было ни торговых дел, ни забот, больших или малых. Все же он и вечером не подумал наверстать упущенное и мирно дремал на мягкой бараньей шкуре. Правда, у гриота меньше грехов, чем у его хозяина, гриоту не надо долго молиться, чтобы бог его услышал.

Итак, Мар Н’Диай молился, а Гевель М’Бей дремал, когда в комнату вошел Серинь Фалл.

Он уселся за спиной старого скупщика и то и дело лазил в карман, где уже сильно поубавилось сухарей, прежде толстым слоем покрывавших четки. Его правая рука без устали двигалась ото рта к карману, от кармана ко рту, и сухари хрустели у него на зубах: «хрум-хрум».

Эти мерные звуки баюкали спокойный сон гриота, но, должно быть, отвлекали скупщика от благочестивых размышлений. Быть может, назойливое «хрум-хрум» мешало Мар Н’Диаю неуклонно и сосредоточенно следовать по трудному и тернистому пути спасения. Как бы то ни было, старый скупщик обернулся и весьма нелюбезно спросил:

— Что это за хруст?

И Серинь Фалл с набитым ртом ответил медовым голосом:

— Это я грызу сухари. Я гулял по базару и купил немного сухариков, чтобы развлечься.

— Грызть сухари по ночам? — поразился Мар Н’Диай. — Сухари — по ночам! Великий аллах! Сухари — по ночам! Это недопустимо. Серинь Фалл, собирай вещи и уходи. Уходи сейчас же!

Гевель М’Бей приоткрыл один глаз и навострил уши.

— Я тебе прощал, — продолжал его хозяин, — я прощал очень многое, Серинь Фалл. Но сухари по ночам? Я закрывал глаза на то, что ты залезал руками в соус. Я прощал тебе обглоданных в мгновение ока цыплят и кус-кус, который ты заглатывал целыми калебасами. Я не видел плевков вокруг блюд, я не смотрел, как чешутся левой рукой, пока правая набивает рот. Я старался не слышать твоего харканья и не чувствовать, что на меня брызжут слюной. Я не слышал сопения и не видел соплей на скатерти. Но сухари по ночам? Этого еще никогда но было и не будет под моей кровлей. Сухари по ночам! Фалл, вон из моего дома!

Так Мар Н’Диай отделался от Серинь Фалла, выставив его среди ночи за дверь. А Гевель М’Бей улегся поудобнее, бормоча:

— И вовсе не нужна крупная приманка, чтобы поймать крупную дичь.

Крылан

Землю свою обрабатывай как следует.

С незапамятных дней, со времен самого Меджемба, первого земледельца, глава семьи постоянно твердит это своему мужскому и женскому потомству; и даже малыш, едва вышедший из-под присмотра матери, теток и сестер, уже знает об этом наказе и не смеет его нарушать.

А простейший способ обработки всегда состоял в том, что люди жгли сорняки и старые пни на своих полях.

Но спокон века известно, что во всем надо соблюдать меру. У хорошего земледельца огонь не кинется с поля ни на жилища, ни в бруссу. И только Пуло, пастух, беспечный бродяга без роду и племени, может забыть, перед тем как на заре тронуться в путь, погасить свой костер, который он развел, чтобы отпугивать ночью диких зверей. Впрочем, вечно голодный Пуло слишком дорожит своей светлой кожей, обтягивающей костлявое тело, чтобы подставлять ее под дубинки деревенских хозяев.

Все же деревня Кёр-Самба, где люди славились своим трудолюбием, однажды запылала. Горели хижины и амбары, горели навесы, под которыми совещаются старики, горела мечеть.