— Не спеши, гори медленно! — воскликнул он. — Ты зажжешь пожар, который не потушить всем волнам океана; твое пламя скоро озарит половину мира и охватит, быть может, престолы королей. Гори медленно, драгоценный огонек, раздувать тебя будут грозные ветры — любовь и ненависть. Повремени, твоя вспышка найдет отклик повсюду — и в хижине бедняка, и в королевском дворце. Гори, гори, слабый огонек, ты — мой скипетр и моя молния.

Де Ту по-прежнему держал маленькое распятие из слоновой кости и тихо говорил:

— Господи, прости мне кровь, готовую пролиться; мы сражаемся против злодея и нечестивца! — И, повысив голос, он добавил: — Друг мой, правое дело победит, оно одно восторжествует. Бог не допустил, чтобы роковой договор вернулся к нам: свидетельство нашего преступления, по всей вероятности, уничтожено; мы будем сражаться без чужеземцев, а быть может, и вовсе не будем сражаться; господь бог наставит короля на путь истинный.

— Час настал, час настал! — воскликнул Сен-Мар, не спуская глаз с часов, и в голосе его прозвучало подобие жестокой радости. — Еще несколько минут, и кардиналисты будут раздавлены; мы двинемся на Нарбонн, он там… Дайте пистолет.

При этих словах Сен-Мар порывисто открыл палатку и взялся за фитиль пистолета.

— Гонец из Парижа! Королевский гонец! — крикнул чей-то голос.

И человек, весь в поту и грязи, соскочил, тяжело дыша, с лошади, вошел в палатку и вручил Сен-Мару небольшой конверт.

— От королевы, монсеньер, — сказал он.

Сен-Мар побледнел.

Маркизу де Сен-Мару, — прочел он.

Я пишу вам, чтобы просить, умолять вас возвратить к ее обязанностям нашу возлюбленную приемную дочь и наперсницу, принцессу Марию Гонзаго, которая только по причине вашей привязанности к ней отказывается от польского престола, ей предложенного. Я постаралась вызнать, что у нее на душе, и имею основание полагать, что она примет корону с меньшим усилием и меньшей печалью, чем вы, быть может, полагаете.

Ради нее вы затеяли войну, которая предаст огню и мечу прекрасную и дорогую моему сердцу Францию; умоляю, заклинаю вас поступить, как подобает дворянину, и великодушно освободить герцогиню Мантуанскую от клятв, которые она, быть может, дала вам. Верните покой ее душе и мир нашему любезному отечеству.

Королева, готовая, если нужно, пасть к вашим ногам,

Анна.

Сен-Мар спокойно отложил пистолет, хотя в первую минуту и хотел направить его на себя. И все же он положил его на стол, поспешно схватил карандаш и написал ответ на обороте того же письма:

Государыня,

Мария Гонзаго, будучи моей женой, может стать польской королевой только после моей смерти, — я умираю.

Сен-Мар.

И, словно не желая дать себе ни минуты на размышление, он с силой вложил письмо в руки гонца.

— Скачи, скачи обратно! — яростно проговорил он. — Если задержишься хоть на минуту, я убью тебя!

Убедившись, что гонец уехал, он вернулся в палатку.

Здесь, наедине с другом, он несколько мгновений стоял неподвижно, без кровинки в лице, как безумный вперив глаза в землю. Затем он почувствовал, что шатается.

— Де Ту! — крикнул он.

— Что вам надобно, друг, дорогой друг мой? Я здесь, подле вас. Вы поступили благородно, очень благородно, возвышенно!

— Де Ту, — проговорил он глухо и упал, как падает вырванное с корнями дерево.

Облик бурь меняется в зависимости от широт, где они свирепствуют; буря, охватившая огромные пространства на Севере, собирается, говорят, в небольшую тучу на знойном юге, тучу тем более грозную, что небосклон остается безоблачно-ясным и в разъяренных волнах, окрашенных кровью жертв стихии, еще отражается небесная лазурь. То же и с великими страстями: они меняются в зависимости от наших характеров, принимая иногда странное обличье; но сколь ужасны бывают они в сердцах людей сильных, сохранивших всю свою мощь под покровом, наброшенным на них обществом! Когда молодость и отчаяние объединяются, трудно сказать, какому неистовству они предадутся или что повлечет за собой их внезапное смирение; неизвестно, взорвет ли вулкан гору, или огонь его сразу заглохнет в ее недрах.

Испуганный де Ту поднял своего друга: кровь текла у него из носа и ушей; его можно было принять за мертвеца, если бы не слезы, ручьем струившиеся по лицу, — это был единственный признак того, что он еще жив; но вдруг он открыл глаза, посмотрел кругом и с поразительным самообладанием обрел ясность мысли и свойственную ему силу воли.

— Я несу ответственность перед людьми, — сказал он, — надо покончить с этим. Мой друг, сейчас половина двенадцатого, давать сигнал уже поздно; прикажите от моего имени, чтобы войска разошлись; это была ложная тревога, и я все объясню сегодня же вечером.

Де Ту понял важность этого распоряжения, он вышел и тотчас же вернулся; он нашел Сен-Мара спокойным, его друг сидел и смывал кровь с лица.

— Уходите, де Ту! — сказал он, пристально глядя на него. — Вы мне мешаете.

— Я не оставлю вас одного, — ответил тот.

— Спасайтесь, говорю вам. Пиренеи недалеко. У меня нет сил убеждать вас, даже ради вашей пользы; но если вы останетесь при мне, вас ждет смерть, предупреждаю.

— Я остаюсь, — сказал де Ту.

— В таком случае, да хранит вас бог! — продолжал Сен-Мар. — Ибо скоро я ничего не смогу для вас сделать. Хорошо, оставайтесь. Позовите Фонтрая и остальных заговорщиков, раздайте им эти паспорта, пусть немедленно уезжают; скажите, что все погибло и что я благодарю их. Еще раз прошу вас, бегите вместе с ними; но, что бы вы ни решили, жизнью заклинаю вас, не следуйте за мной. Клянусь, сам я не стану покушаться на свои дни.

С этими словами он, не глядя на друга, пожал его руку и стремительно выбежал из палатки.

Между тем в нескольких лье от Перпиньяна велся иной разговор. В Нарбонне, в том самом кабинете, где Ришелье некогда обсуждал с Жозефом важные государственные дела, опять сидели эти двое людей, почти такие же. как прежде, — впрочем, министра сильно состарили три года болезни, а капуцин казался весьма напуганным результатом своей поездки, несмотря на полнейшее спокойствие своего хозяина.

Кардинал сидел в кресле, ноги его были забинтованы и обернуты подбитой мехом тканью; он держал на коленях трех котят, которые прыгали и резвились на его красной мантии; время от времени он брал одного из котят и сажал на спину другого, чтобы раздразнить обоих; он забавлялся, любуясь играми зверьков, в ногах у него спала их мать, подобная большой муфте или живому меховому клубку.

Жозеф сидел возле кардинала и вновь пересказывал то, что подслушал в исповедальне: бледнея при воспоминании об опасности, которой подвергался, — ибо Жак мог обнаружить его и убить, — он проговорил в заключение:

— И наконец, монсеньер, не могу побороть сильнейшего волнения при мысли о том, что угрожало и все еще угрожает вашему высокопреосвященству. Убийцы предлагали свои услуги, чтобы заколоть вас кинжалом; во Франции против вас настроен двор, половина армии и две провинции; за границей Испания и Австрия готовы предоставить смутьянам свои войска: повсюду козни или сражения, кинжалы или пушки!…

Кардинал трижды зевнул, не прерывая игры.

— Что за красивое животное кошка! — сказал он. — Это комнатный тигр: какая гибкость! Какое необычайное изящество! Взгляните на этого желтого котенка: он притворился спящим, чтобы полосатый не обращал на него внимания, и напал на их братца; и правда, как он его терзает! Взгляните, он вонзил ему когти в бок! И, мнится мне, он убил бы его, съел живьем, если б силенки хватило! Как это занятно! Какие красивые зверьки!

Он откашлялся, чихнул несколько раз подряд и продолжал:

— Я велел передать вам, мессир Жозеф, чтобы вы говорили со мной о делах лишь после ужина; теперь я голоден, и время еще не настало; лекарь Шико советует мне вести правильный образ жизни, к тому же у меня опять колотье в боку. Вот расписание на сегодняшний вечер, — продолжал он, смотря на часы: — в девять часов мы покончим с делами господина обер-шталмейстера; в десять я велю вынести меня в сад, чтобы подышать свежим воздухом при свете луны; затем вздремну часок-другой; в полночь сюда явится король, а в четыре часа вы снова зайдете за приказаниями касательно арестов, приговоров и прочих дел, которые я дам вам для провинций, Парижа и войск его величества.