— Ты все шутишь, мошенник!

— Да, по привычке! Итак, я заработал пятьсот пиастров, ибо Арман Дюплесси хорошо платит своим подручным. Тут ничего не скажешь, разве только, что деньги не его; но мы все так поступаем. Признаюсь тебе, что мне захотелось вложить эти деньги в нашу прежнюю торговлю, и я вернулся сюда. К счастью, дела идут хорошо: нам угрожает смертная казнь, и товары дорожают.

— Что это? — воскликнул Жак. — Молния зимой?!

— Да, теперь время гроз; две грозы уже были. Мы находимся в облаке, слышишь раскаты? Но это пустяки, пей себе! Сейчас около часа, мы с тобой скоротаем ночь за этим бурдюком. Итак, я тебе говорил, что познакомился с председателем суда, верзилой по имени Лобардемон. Ты его знаешь?

— Да, да, немного, — ответил Жак. — Он скупердяй, каких мало, но это неважно продолжай.

— Так вот, у нас с ним не было секретов друг от друга, я открыл ему свои намерения и попросил при случае вспомнить обо мне, ведь мы оба были судьями. Жаловаться мне не приходится: он не забыл меня.

— Вот как! — воскликнул Жак. — И что же он сделал?

— Прежде всего, два года тому назад он привез сюда на крупе коня свою родную племянницу, видел ее при входе.

— Племянницу?! — переспросил Жак, вставая. — И ты обращаешься с ней, как с рабыней? Demonio![40]

— Пей себе, — проговорил Умэн, медленно помешивая угли кинжалом, — он сам этого пожелал. Садись же.

Жак сел.

— Сдается мне, что он был бы не прочь… понимаешь? — продолжал контрабандист. — Он предпочел бы знать, что она находится не на земле, а под землею, но только не пожелал марать себе руки, потому что он любящий родственник, сам это говорит.

— Мне ли этого не знать, — сказал вновь прибывший, — но продолжай.

— Понятно, ему, человеку бывающему при дворе, неприятно держать у себя в доме безумную племянницу. Это ясно как день. Будь я и поныне судьей, я поступил бы точно так же. Но здесь, ты сам знаешь, нам не перед кем задирать нос, и я взял ее к себе вместо criadd[41], у нее оказалось больше здравого смысла, чем я ожидал, хотя она все молчит и поначалу прикидывалась неженкой. Зато теперь она чистит мула не хуже мальчишки. Правда, последние дни ее немного лихорадит, но так или иначе, этому должен прийти конец. Смотри только не проболтайся Лобардемону, что она еще жива; он подумает, что я из-за выгоды оставил ее служанкой.

— Как, разве он здесь?! — вскричал Жак.

— Пей себе, — спокойно повторил свою излюбленную фразу Умэн, усердно подавая пример и блаженно жмурясь. — Теперь, видишь ли, у меня наклевывается второе дельце с этим славным Ломбар демоном, Ломбар даминым, Ломбар дуренем, как тебе будет угодно. Я дорожу им как зеницей ока и предлагаю выпить за его здоровье бутылочку жюрансона — это любимое вино покойного весельчака, короля Генриха. Хорошо нам здесь! Испания — с одного бока, Франция — с другого, а перед нами бурдюк и бутылка. Бутылка! Я всем пожертвовал ради нее.

И он отбил горлышко у бутылки белого вина. Отхлебнув, он продолжал рассказ, а пришелец между тем пожирал его глазами.

— Да, он здесь, и не думаю, чтобы у него замерзли ноги; он со вчерашнего дня рыщет по горам со своими стражниками и нашими товарищами, знаешь, с нашими bandoleros[42], настоящими контрабандистами.

— А зачем они рыщут? — спросил Жак.

— Вот в этом-то вся и загвоздка! — сказал пьяница. — Им надо задержать двух мошенников, которые хотят пронести в кармане бумажку с шестьюдесятью тысячами испанских солдат. Ты, может, не понимаешь с полуслова, о чем идет речь, бродяга, однако это истинная правда: шестьдесят тысяч солдат в кармане!

— Нет, почему же, прекрасно понимаю! — проговорил Жак, нащупывая кинжал у себя за поясом и поглядывая на дверь.

— Ну так споем тирану, чертов сын! Возьми бутылку, брось сигару и пой.

При этих словах охмелевший хозяин запел по-испански, прерывая песню лишь для того, чтобы вылить в глотку полный стакан вина, а Жак, не двигаясь с места, мрачно смотрел на него при свете жаровни и раздумывал над тем, что ему делать.

«Я контрабандист и ничего не боюсь, вот я каков. Я всем бросаю вызов, в обиду я себя не дам, и все меня уважают.

Эх, эх, эх, jaleo. Девушки, девушки, кто купит у меня черной шерсти?»

В оконце сверкнула молния, каморка наполнилась запахом серы; и тотчас же раздался оглушительный грохот; хижина заходила ходуном, и одна из балок выпала наружу.

— Ой, ой, мой дом! — закричал пьяница. — Сам черт пожаловал к нам! Куда же запропастились наши друзья?

— Споем, — сказал Жак, придвигая к Умэну седло, на котором сидел.

Тот выпил стаканчик для бодрости и продолжал

Jaleo, jaleo! Мой конь устал, и я бегу рядом. Ай, ай, ай, приближается дозор, и в горах идет перестрелка. Ай, ай, ай, лошадка, вызволь меня из беды. Живей, живей, лошадка с белой отметиной на лбу! Девушки, девушки, купите у меня черной шерсти.

Не успел он закончить песни, как сиденье под ним закачалось, и он упал навзничь; избавившись таким образом от собутыльника, Жак бросился к двери, но она тут же распахнулась, и он столкнулся лицом лицу с бледной, как смерть, девушкой. Он попятился.

— Судья! — сказала она и рухнула на ледяной пол.

Жак занес было ногу, чтобы перешагнуть через нее, когда в дверях показалось другое бескровное, изумленное лицо и возникла фигура высокого человека в плаще, с которого ручейками стекал тающий снег. Жак в ужасе попятился и отчаянно захохотал. То был Лобардемон, в сопровождении стражи; они впились глазами друг в друга.

— Ээ, прия… тель! — проговорил Умэн, с трудом вставая. — Уж не роялист ли ты ненароком?

Но, заметив, что судья и капитан словно окаменели, он тоже умолк, так как понял, что пьян, и, шатаясь, подошел к безумной девушке, которая по-прежнему лежала между Жаком и вновь прибывшим. Судья заговорил первый:

— Уж не за вами ли мы гонимся?

Это он, — сказали хором сопровождавшие его люди, — другой убежал.

Жак отступил к шаткой стене хижины. Он плотнее закутался в плащ и, похожий на медведя, загнанного собачьей сворой, сказал мрачно и громко, чтобы отвлечь внимание преследователей и выгадать время:

— Я убью первого, кто переступит через тело этой женщины и подойдет к жаровне!

И он вытащил из-под плаща длинный кинжал. Между тем Умэн опустился на колени возле девушки и повернул ее голову; глаза были закрыты; в эту минуту на нее упал свет жаровни.

— Великий боже! — вскрикнул Лобардемон, в страхе выдавая себя, — Жанна, опять она!

— Будьте покойны, ва… ваша ми… лость, — пробормотал Умэн, тщетно пытаясь приоткрыть веки девушки и поднять голову, бессильно клонившуюся вниз, — будь… те покойны; не гне… вайтесь, она мертва, совсем мертва.

Жак поставил ногу на труп, словно это был барьер, и, свирепо наклонившись к Лобардемону, сказал вполголоса:

— Пропусти — или я осрамлю тебя, холуй, скажу, что она твоя племянница, а я — твой сын.

Лобардемон задумался взглянул на своих людей, которые теснились вокруг с ружьями наперевес, и, сделав им знак отойти, ответил очень тихо:

— Отдай мне договор и пройдешь.

— Он здесь, у меня за поясом; посмей только протянуть руку, и я громко назову тебя отцом. Что скажет твой хозяин?

— Дай сюда договор, и я прощу тебе, что ты родился.

— Пропусти меня, и я прощу тебе, что ты меня родил.

— Ты все тот же, разбойник?

— Да, убийца!

— Какое тебе дело до мальчишки-заговорщика? — спросил судья.

— Какое тебе дело до царствующего старика? — возразил капитан.

— Дай мне бумагу, я поклялся, что добуду ее.

— Оставь мне бумагу, я дал клятву, что пронесу ее.

— Чего стоит твоя клятва и твой бог? — продолжал Лобардемон.

— А ты чему поклоняешься? — спросил Жак. — Не раскаленному ли докрасна распятию?

Но тут, хохоча и пошатываясь, между ними встал Умэн.

Уж больно вы долго объясняетесь, при… ятель! — сказал он, хлопнув судью по плечу. — Вы с ним знакомы? Он… славный малый.

— Знаком? Нет! — вскричал Лобардемон. — В жизни его не видал.