Эта лестница напоминает сама по себе небольшой уединенный храм; как и в наших церквах, ее поддерживают и защищают тонкие, воздушные и точно ажурные арки. Мнится, что камень был послушным воском в руках архитектора; тот словно лепил его, повинуясь причудам своей фантазии. Трудно себе представить, как могли осуществиться намерения художника, какими словами он объяснил свой замысел рабочим: сооружение кажется мимолетной мыслью, блестящей грезой, неожиданно обретшей жизнь в камне; оно — воплощение мечты.

Сен-Мар медленно поднимался по лестнице, которая должна была привести его к королю, и все дольше задерживался на ее широких ступеньках, то ли чтобы оттянуть встречу с монархом, чьи сетования ему приходилось ежедневно выслушивать, то ли чтобы обдумать предстоящий разговор, как вдруг до его слуха донеслись звуки гитары. Он узнал любимый инструмент Людовика и его печальный, слабый и дрожащий голос, эхом отдававшийся под сводами; король напевал, по-видимому, один из романсов собственного сочинения и по нескольку раз наигрывал неверной рукой незамысловатый припев. Содержание романса трудно было понять, до слуха долетали лишь отдельные слова — одиночество, тоска, отвращение к миру и нежная страсть.

Молодой фаворит пожал плечами.

«Какое новое горе снедает тебя? — подумал он, прислушиваясь.— Полно, попробуем заглянуть еще раз в это ледяное сердце, которому кажется, что оно еще жаждет чего-то».

Он вошел в узкую комнатку.

Король, одетый во все черное, полулежал на кушетке, облокотившись на подушки, и томно перебирал струны гитары; при виде обер-шталмейстера он умолк, с упреком поднял на него свои большие глаза и долго укоризненно качал головой, прежде чем заговорить: наконец он сказал слезливым и напыщенным тоном:

— Что я слышу, Сен-Мар? Что я слышу о вашем поведении? Вы огорчаете меня, пренебрегая моими советами! Вы затеяли преступную интригу. Мог ли я ожидать этого от вас, от человека, чье благочестие и добродетель меня так пленили!

Всецело поглощенный своими политическими замыслами, Сен-Map решил, что они раскрыты, и на мгновение смешался: но он тут же взял себя в руки и ответил без малейшего колебания:

— Да, государь, я собирался обо всем рассказать вам и поспешил сюда, чтобы открыть вам свою душу.

— Обо всем рассказать мне! — вскричал Людовик XIII, то краснея, то бледнея, словно в лихорадке.— Неужто, сударь, вы посмели бы осквернить мой слух своими ужасными признаниями?! И вы так спокойно говорите о своем распутстве! Вы заслуживаете право, чтобы вас приговорили к галерам, как какого-нибудь Рондена; вы обманули мое доверие и тем оскорбили своего монарха. Уж лучше бы вы стали фальшивомонетчиком, как маркиз де Куси, или главарем кроканов! Вы обесчестили свою семью и память маршала, вашего отца!

Чувствуя, что он гибнет, Сен-Мар постарался выйти из положения.

— Хорошо, государь, отдайте меня под суд или велите казнить,— смиренно сказал он,— но только не упрекайте.

— Да вы что, смеетесь надо мной, провинциальный дворянчик? — вскричал Людовик.— Я прекрасно знаю, сударь, что вы не заслужили смертной казни в глазах людей, судить вас будет небесный судия.

— Так почему же, государь, вы не отошлете меня обратно в провинцию, которую так презираете? — спросил вспыльчивый юноша, оскорбленный этим обращением.— Ведь я много раз отпрашивался домой. Но теперь я уеду, я дольше не в силах сносить жизнь, которую я веду подле вас, ангел и тот потерял бы терпение. Повторяю, отдайте меня под суд, если я виновен, или дозвольте мне скрыться в Турени. Вы сами погубили меня, приблизив к своей особе. Моя ли вина, что вы внушили мне слишком большие надежды, а потом сами их разрушили? К чему было назначать меня обер-шталмейстером, если мне не суждено пойти дальше? В конце концов, друг я вам или нет? А если я ваш друг, почему мне не стать герцогом, пэром и даже коннетаблем, как господин де Люин, которого вы полюбили за то, что он дрессировал вам соколов? Почему меня не допускают в совет? Я говорил бы там нисколько не хуже ваших старцев в плоеных воротниках. У меня есть свежие мысли, а рука моя достаточно сильна, чтобы вам служить. Это ваш кардинал помешал призвать меня в совет, и я ненавижу его, ибо он отдаляет меня от вас,— продолжал Сен-Мар, показывая кулак, словно Ришелье был перед ним.— Да, если бы пришлось, я собственноручно убил бы этого человека!

Глаза д'Эффиа горели гневом, он топал ногами во время этой речи, а затем, как капризный ребенок, повернулся спиной к королю и прислонился к колонне.

Людовик, неизменно отступавший перед всяким решением и страшившийся всего непоправимого, взял его за руку.

О слабость власти! О непостоянство человеческого сердца! Именно этими ребяческими выходками, этим недостатком своего возраста юный Сен-Мар управлял королем Франции наравне с крупнейшим политиком того времени. Король полагал не без основания, что столь необузданный характер должен быть искренним, и не сердился на гневные вспышки Сен-Мара. Да и по сути дела они вызывались не упреками короля, а ненавистью к кардиналу, которую Людовик XIII охотно прощал своему любимцу. Самая мысль о ревности фаворита к министру была приятна королю, ибо ревность предполагает привязанность, а он страшился лишь равнодушия. Прекрасно зная это, Сен-Мар постарался избегнуть опасности, представив свой поступок, как детскую игру, как следствие своей любви к Людовику; но опасность была не столь велика, как ему представилось поначалу,— и Сен-Мар вздохнул свободнее, когда король сказал:

— Речь идет не о кардинале, я расположен к нему не более вашего; я возмущен вашим поведением, и мне трудно вас простить. Что это, сударь? Что я слышу? Вместо того чтобы заниматься, по моему примеру, делами благочестия, ходить к вечерне, вы отправляетесь не в церковь, как я полагал, а покидаете Сен-Жермен и проводите ночь… у кого? Посмею ли произнести это имя, не согрешив? У погибшей женщины, с которой у вас могут быть лишь отношения, пагубные для вашей души, у женщины, принимающей у себя вольнодумцев, словом, у Марион Делорм? Что вы на это скажете? Отвечайте!

Не отнимая своей руки у короля, Сен-Мар по-прежнему стоял, прислонившись к колонне.

— Разве так уже дурно оставлять одни занятия ради других, еще более важных? — спросил он.— Да, я бываю у Марион Делорм, но лишь для того, чтобы послушать беседы ученых мужей, которые у нее собираются. Нет ничего невиннее этих сборищ: там читают стихи, прозу и порой засиживаются далеко за полночь, не спорю, но эти чтения могут лишь возвысить, a не загрязнить душу. Впрочем, вы никогда не приказывали мне во всем отдавать вам отчет; иначе я давно бы рассказал вам все это.

— Ах, Сен-Мар, Сен-Мар, где же ваше доверие ко мне? Разве вы не чувствуете потребности в нем? Доверие — первейшее условие истинной дружбы, такой, какая должна существовать между нами и какой жаждет мое сердце.

Голос Людовика звучал теперь ласковее; оглянувшись от него через плечо, фаворит смягчился, и лицо его приняло скучающее, покорное выражение: он приготовился слушать.

— Сколько раз вы обманывали меня! — продолжал король.— Могу ли я доверять вам? Не с дамскими ли угодниками и вертопрахами встречаетесь вы у этой женщины? Не бывает ли там и других куртизанок?

— Нет, клянусь богом, сударь! Я часто езжу туда с моим другом, туренским дворянином по имени Рене Декарт.

— Декарт?! Знакомое имя; да, это офицер, отличившийся при осаде Ларошели, он еще сочиняет что-то; он известен своим благочестием, но связан с вольнодумцем Дебаро. Уверен, что вы видитесь там со многими людьми, с которыми вам не пристало водить компанию, со всякими проходимцами без роду без племени. Ну-ка, скажите, кого вы видели у Марион Делорм в последний раз?

— Бог мой, я едва помню их имена, — ответил Сен-Мар, задумчиво глядя вверх.— Иногда я даже не спрашиваю, как кого зовут… Это прежде всего некий де Гроот или Гроций из Голландии.

— Знаю, он друг Барневельда и получает от меня содержание; я был к нему весьма расположен, но карди… но мне сказали, будто он ярый кальвинист…