– Михаль – моя внучка.

– Тогда и я Михаль‚ – говорит Пиноккио.

Шпильман начинает заново:

– Шагал по лесу заяц‚ шагали рядом две девочки. Михаль и еще Михаль. Во рту у девочек травинки. Во рту у зайца леденец – волк на палочке‚ карамельный волк с лимонной кислинкой. Облизывал его и чмокал от удовольствия‚ чмокал и снова облизывал‚ как мстил волку за заячьи страдания. И чем больше заяц его лизал‚ тем быстрее тот худел‚ истаивал на палочке: ушей нет‚ нос пропал‚ плечи опали. Выскочил из-за дерева страшный волк‚ закричал в гневе: "Чего у тебя во рту? Показывай!" – "Леденец". – "Дай сюда". – "Возьми"‚ – и отдал ему палочку.

Девочка взвизгивает от восторга‚ прокручивается на одной ножке:

– Он его долизал! Долизал!..

Смотрит с обожанием на Шпильмана‚ потом говорит:

– У меня две бабушки – одна гладкая, другая пупырчатая. А дедушки ни одного. Ты будешь мой дедушка.

– У меня уже есть внуки.

– Ну и что? – Берет за руку‚ тянет его к столу: – Мама‚ мама! Я дедушку нашла...

Вот и приключение, короткое‚ но приятное.

Мама пеленает на столе младенца. Посреди выставленного угощения. Мама говорит без интереса:

– Она уже приводила в дом брата‚ сестру‚ еще брата. Скоро заведет себе нового папу.

Папа напевает, пощипывая гитарную струну:

– Прорезались зубки у бабки… Дом в этажах – жизнь в кутежах. За дедушку следует выпить.

Стоят бутылки на столе. Разложена закуска. Подрумянивается мясо на шампурах. Благодушествует компания. "Живем как привыкли. Как привыкли, так и живем. Не нравится – отойди".

– Я не пью‚ – предупреждает Шпильман.

– И не надо. Нальем пару стаканов‚ и будет. Шутка.

Чокаются. Опрокидывают. Закусывают.

– У дедушки отпито. Но у дедушки не допито. Все загружаются – он не загружается. Вот за что их не любят.

– Мама‚ – просит Пиноккио. – Можно он у нас будет жить?..

Пьют. Разговаривают. На иврите с ошибками:

– Сидим в гостях. Выпиваем-закусываем. А за окном Бейт-Джалла. Они на виду у нас‚ мы на виду у них. Та-та-та-та... – застучало. Вроде на кухне. "Это холодильник?" – спрашиваю. "Это они стреляют"‚ – отвечают. Сидим – выпиваем. Та-та-та-та... "Это стреляют?" – "Это холодильник".

И снова гитарный перебор:

– Не хочу я чаю пить с голубого чайничка. Не хочу тебя любить‚ МВД начальничка...

Понять невозможно.

12

Звонит телефон. Теща-прелестница укоряет:

– Забыл старуху?

– Белла, не обижайся.

– Это у нас семейное, Шпильман. Никто не умел обижаться. Глубоко и надолго. Это мое несчастье.

– Счастье это твое…

Белле неприютно в четырех стенах, а потому интересуется:

– Шпильман‚ ты где теперь?

– На море.

– Гуляешь?

– Понемногу.

– Женщины на тебя поглядывают?

– Не без того.

– Тебе достался хороший характер‚ зять мой. В тебя трудно не влюбиться... Шауля помнишь?

– Еще бы!

– Когда его хоронили, явилась другая семья. Стояли в сторонке, хлюпали в платочки: жена, сын с дочерью, о которых не подозревали. Встретились потом две вдовы, выпили чаю, попросили по очереди: "Расскажи о нем, мне неизвестном".

– К чему это, Белла?

– В Шауля тоже влюблялись. Кто ни попадя.

– Белла, ты мне льстишь…

Шелк белый – узор сиреневый. Пришла‚ как проходила мимо. Сказала‚ как поздоровалась:

– Номи.

– Шпильман.

Помолчала‚ словно повторила к запоминанию. Она одного роста со Шпильманом‚ и это его устраивает. Остается лишь неувязка с именем; имя существует отдельно от этой женщины‚ недостает долгого "о-оо"‚ раскрытия потаённых глубин – ему это мешает.

Компания у мангала смотрит вослед‚ дружно повернув головы. Звон стаканов. Бурный гитарный аккорд:

– Какая мамка!..

Проходят по кромке воды‚ улавливая несмелые струйки свежести. Находят скамейку в отдалении. Садятся. Смотрят друг на друга, строгие и притихшие. Стеснительность‚ одоленная за жизнь‚ готова возвратиться заодно с морщинами‚ прогалом в шевелюре‚ с дряблостью мышц‚ и это требует понимания. Крупица удачи достойна убережения‚ но Шмельцер уже на подходе; надвигается по берегу посреди играющих детей‚ плотоядный и ухмылистый:

– Девочки! Крошечки! Подрастут – и в дело...

Стоит перед ними. Похохатывает. Обдает духотой тучного тела. У Шмельцера проклевывается с утра козлиная бородка. Узкий, тонкогубый обрез рта. Клювовидный нос над жидкими усиками. Кожа лица в желтизну. Выступающие лобные кости – зачатками сатанинства.

– Чувства к вам на пределе моих возможностей. Будем расхваливать совершенства по мере их узнавания, тру-ри ру-ри-ра...

Она выслушивает‚ опустив голову, отвечает без возмущения:

– У всякого хамства должно быть свое приличие.

– Шмельцер‚ – просит по-хорошему Шпильман. – Не по душе мне твои мелодии‚ Шмельцер. Пошел вон!

Оседает от неожиданности:

– Неосмотрительно‚ хареле‚ неосмотрительно. Ежели затеваешь войну‚ проверь прежде запасы лозунгов на складах‚ глубины ненависти в сердцах‚ выбери неустрашимого героя‚ подготовь для него пару амбразур... Шпильман, ты для меня умер!

Этого человека надо обидеть‚ и сильно обидеть‚ чтобы выказал нутро. Уходит прочь‚ как на вывихнутых ногах. Со спины заметно‚ какие слова произносит‚ с какой яростью.

– Вот уж не ожидала…

– Я тоже.

Журчит из приемника по соседству: "Хамас принял на себя ответственность... Трое погибли. Двое при смерти. Десятки в шоковом состоянии..."

– Мои клиенты‚ – поясняет женщина. – Страхи. Бессонницы. Истерики.

– А если нет взрывов‚ с кем имеете дело?

– Взрывы бывают всегда. Только их не слышно. Работаем. Восстанавливаем гармонию в душах. Порой они соскакивают в иной мир – этим занимаются психиатры.

– Мир иных гармоний – это замечательно!.. Зачем их трогать? Что можно предложить взамен?

– Иных гармоний не бывает.

– Как знать‚ – говорит Шпильман. – У меня был сосед‚ который ложился в постель и засыпал с улыбкой на лице. Просыпался под утро – улыбка еще держалась. Жена забеспокоилась‚ отправила мужа на лечение: улучшение есть – улыбки нет.

Вступает Моцарт. Начало сороковой симфонии – опошлили‚ поганцы! Отвечает без теплоты в голосе:

– Сижу у моря. Разговариваю. Мой доклад завтра.

Вот телефон‚ который изобрели ревнивцы. Вот женщина‚ прекрасная видом‚ закрытая на сто замков‚ – не достучаться‚ не взломать затворы‚ не утянуть за собой в наготу молчания. Можно‚ конечно‚ попытаться‚ но где взять большую любовь и великое терпение‚ чтобы нежно‚ бережно‚ по обожженной коже?..

Шпильман говорит‚ как расшифровывает письмена:

– Дух противоречия повышен. Чувство привязанности подавлено. Приручаемость под сомнением. Женщина категорических взглядов и оценок – с таким характером не войти в детство.

Бывают слушающие и бывают говорящие – она слушает.

– В детство? – переспрашивает.

– В детство.

Появляется сослуживец. Сухокожий‚ остроглазый‚ стремительный – ящерицей по жизни.

– Вот вы где!

А кажется: "Старик‚ эта женщина не для тебя..."

Смотрит на нее‚ говорит негромко‚ с внутренним напряжением‚ словно взнуздал себя и сдерживает с трудом:

– Ты спросила. Я подумал. И могу ответить. Исполнить свой долг – это не самое трудное. Труднее понять‚ что он означает.

Этот человек моложе Шпильмана‚ и он им мешает. Его не приглашают присоединиться‚ а потому уходит в темноту‚ уносит весомую печаль.

Шпильман сообщает:

– Его выдают руки. Пальцы рук. Они беспокойны. Этот человек грызет ногти.

– Грызет‚ – подтверждает она.

– Облекся в черное сукно пиджака‚ упрятал себя в бороду‚ сверху надвинул кипу‚ но страсти бушуют‚ разрывая на части‚ и кипа подскакивает‚ как на чайнике‚ от вскипающих желаний. Вот о ком следует беспокоиться.

Проглядывает изумление на ее лице‚ большеротость подростка – отголоском далекого детства‚ когда удивление не запрятывали в глубинах. Спрашивает: