Как-то леди Гамильтон пригласила леди Элгин с собой на прием, где должна была присутствовать королевская чета. Вечернего туалета не требуется, все запросто, заметила она. Леди Элгин поверила, и каково же было ее изумление при виде леди Гамильтон в роскошном шелковом платье и бриллиантовом колье — подарке королевы. Это, комментирует леди Элгин, «обычные ее штучки». «Королева, — продолжает она, — всячески обхаживает леди Г., а лорд Нельсон ни на шаг от нее не отступает. Говорят, правда, будто в кругу близких ей неаполитанцев королева ее высмеивает, но при этом оговаривается, что влияние, которое та имеет на лорда Н., вполне оправдывает любые заигрывания с нею. Леди Г. заставляет его совершать массу глупостей».
Мэри Элгин раздражало не только преувеличенное внимание Нельсона к леди Гамильтон, но и всевозможные пассы со стороны королевы, впрочем, столь же настойчиво обхаживающей и самого Нельсона, «расточая ему всяческие комплименты».
Другие обращали внимание на то, как, не сходя с места, Нельсон сидел рядом с леди Гамильтон, когда она, уже после того, как сэр Уильям удалялся в спальню, часами играла в карты по крупным ставкам. Причем сон явно бы не повредил адмиралу — таким уставшим он выглядел. Да он и в самом деле порой крепко засыпал прямо за ломберным столом, в то время как его спутница спокойно распоряжалась стоявшими перед ним столбиками золотых монет. Трубридж счел своим долгом довести до сведения адмирала сплетни, возникающие по этому поводу. «Если бы Вы знали, как обеспокоены Ваши друзья, — писал он ему, — то наверняка отказались бы от ночных бдений. Весь Палермо жужжит по поводу карточных игр. Умоляю Вашу светлость отказаться от них. Репутация леди Г. тоже страдает. Людей замолчать не заставишь, а женщина-картежница в глазах англичанина — женщина падшая».
Трубридж нашел также необходимым обратиться непосредственно к леди Гамильтон. Он писал о «циркулирующих повсюду слухах»: «Наверное, Вы даже не представляете, сколько у Вас врагов. Желание защитить Вас от них и заставляет меня, рискуя вызвать Ваше неудовольствие, обратиться к Вам… Все эти дела наверняка кажутся Вашей светлости невинной забавой, и я не сомневаюсь в том, что руководствуетесь Вы самыми добрыми намерениями. Однако враги будут истолковывать — и уже толкуют — все Ваши поступки на свой лад». Разумеется, о лорде Нельсоне и леди Гамильтон сплетничали далеко не только в связи с игрой в карты, но других тем Трубридж избегал. Иные домыслы, например, будто сэр Уильям вызвал адмирала на дуэль, отдают чистым абсурдом. Столь же неправдоподобны рассказы о посещении переодевшихся леди Гамильтон и ее возлюбленного прибрежных таверн. Тем не менее слухи расползались, и многие им верили, не только в Палермо, Неаполе и на флоте, но также и в лондонских гостиных. И об этом тоже Трубридж сообщал Нельсону: «Мне нередко приходится слышать то, что Ваша светлость наверняка хотели бы сохранить в тайне».
Бесспорно, начиная с какого-то момента, затянувшееся пребывание адмирала начало обременять сэра Уильяма. С тех самых пор, как он вернулся из Неаполя, где его дома сильно пострадали во время артиллерийского обстрела и были полностью разграблены, он чувствовал себя очень неважно, жалуясь на повторяющиеся боли в желчном пузыре и понос, в немалой степени, вызванные жестокой жарой и влажностью. Ко всему прочему уход за гостем становился все более дорогостоящим удовольствием. Еще раньше лорд Гамильтон, выполняя обещание, данное на смертном одре миссис Найт, предоставил кров ее дочери, поэтому дополнительные расходы, связанные с пребыванием адмирала, не говоря уж о его многочисленных гостях-офицерах, приходящих навестить командира, становились совершенно непосильными. Дома Гамильтону жилось бы куда лучше, но, по его словам, «оставить лорда Нельсона, не знающего никакого другого языка, кроме английского, невозможно, а он заявляет, и заявляет справедливо, — если уедем мы, то и он не останется».
«Их Сицилийские Величества возлагают свои надежды только и исключительно на одного человека — лорда Нельсона, — писал Гамильтон Чарлзу Гревиллу. — Их Величества и шагу ступить без него не могут, и поскольку лорд Нельсон, судя по всему, весьма обеспокоен перспективой моего отъезда, пришлось отправить «Голиаф» (предоставленный в распоряжение Гамильтона лордом Кейтом) в Гибралтар, а самому остаться здесь».
Адмирал продолжал жаловаться на обилие дел, которыми ему приходится заниматься. В результате отбытия лорда Кейта из средиземноморских вод он, по собственным словам, «оказался втянут в такую интенсивную переписку, а также политические дела, какие не выпадали на долю ни одного из адмиралов английского флота. Я оказался совершенно не в своей тарелке… Вы должны пожалеть измученного, полуслепого, однорукого человека… Простой здравый смысл подсказывает — королю следует вернуться в Неаполь, но ничто не способно сдвинуть его с места».
Александру Дэвисону Нельсон, как и прежде, писал, что смерти не боится, надо только умирать с честью. «Ах, дорогой мой друг, — сообщал он ему в конце сентября, — мне ничего больше не надо от благосклонных небес, кроме куска хлеба и ломтика сыра, дабы добраться до поместья площадью шесть футов на два, куда я стремительно приближаюсь… Если война будет продолжаться, я найду смерть — то ли от ядра, то ли от тоски». Будучи в настроении столь подавленном, он утешал себя мыслями о тихой сельской жизни в Бронте и составлял списки «семян и утвари», которые следует доставить тамошнему управителю Джону Греферу. «Не забудьте послать ему, — наставлял он Дэвисона, — молодой йоркской капусты, голландского клевера., один французский плуг… 12 больших садовых лопат». Но затем им вновь овладевала мрачность, и он писал другу: «Я изможден и вымотан. Нельсона, которого Вы знали, уж нет — лишь тень осталась… Вы увидите старика».
Лорд Элгин, подтверждая, что Нельсон выглядит больным и преждевременно состарившимся, признает также, что тот слишком много работает, презирая любые трудности, тупость (как он считал) своего номинального командующего и, наконец, неправильные действия их светлостей — лордов адмиралтейства. С ними Нельсон постоянно находился на ножах с тех самых пор, когда у него отняли «Левант», передав команду над ним этому «шуту гороховому» контр-адмиралу Сидни Смиту, чье назначение он воспринял как личное оскорбление.
«Я прекрасно отдаю себе отчет в своих действиях, — писал он лорду Спенсеру, комментируя отказ выполнить приказ лорда Кейта об отправке кораблей в Минорку. — В то же время, имея самые лучшие намерения, готов принять любые последствия моего неповиновения… Не думайте, дорогой милорд, будто кто-то на меня оказывает воздействие: решение, хорошо оно или дурно, принято лично мною… Хотя я всячески приветствую строгое следование приказам, — продолжает Нельсон, — не могу понять позиции, когда офицер, ни при каких обстоятельствах, не может отступить от них… Прошу Вас, милорд, не надо говорить со мною так резко — благородная душа моя этого не вынесет, тем более я такого отношения совершенно не заслуживаю».
Но их светлостей объяснения лорда Нельсона не убедили. Они не нашли «достаточных оснований, оправдывающих его отказ подчиниться приказу». Нельсон упрямо стоял на своем. «Адмиралтейство расценивает мое поведение, — писал он, — основываясь на букве закона, в то время как критерием в данном случае, я считаю, должен быть здравый смысл».
Вернувшись в начале 1800 года на Средиземное море, лорд Кейт твердо решил отучить непокорного подчиненного своевольничать и заставить его выполнять как положено приказы начальства. Он велел Нельсону ждать себя в Ливорно, а затем сопровождать назад, в Палермо.
Лорд Кейт, сын десятого лорда Эльфинстона, — примерный служака пятидесяти четырех лет, довольно требовательный, осторожный, лишенный воображения шотландец, чей единственный ребенок, Маргарет Мерсер Элфинстон, являлась близким другом и властной по духу наперсницей дочери принца Уэльского, принцессы Шарлотты, не принадлежал к числу тех людей, которые могли прийтись по вкусу Нельсону, и действительно не пришелся. Впрочем, антипатия была взаимной, хотя они и находили общий язык в отношении париков, считавшихся флотской молодежью старомодными. Несколько дней, проведенные лордом Кейтом с Гамильтонами и Нельсоном в Палермо, прошли, как нетрудно догадаться, в стесненной атмосфере, ощущаемой всеми, за вычетом мисс Найт. Она стала единственной, Kto сказал доброе слово нежеланному гостю, а тот, в свою очередь, рассыпался в комплиментах дочери сэра Джозефа Найта, адмирала, неизменно им ценимого. — «В общем, долгие восемь дней прошли как настоящий спектакль тщеславия и абсурда, — сетовал лорд Кейт. — От Палермо со всеми его соблазнами меня буквально тошнило, и единственное, чем удавалось спастись, так это отправиться спать не позднее десяти». Лорд Нельсон и леди Гамильтон показались Кейту «просто парой сентиментальных глупцов», а сам Нельсон, как Кейт говорил сестре, «ведет себя как на редкость раздувшийся болван».