«Стоит мне только подумать о тебе, как я начинаю плакать, — в отчаянии продолжает Эмма. — Чем дольше тебя нет, тем хуже мне и хуже… Жить без тебя никак мне нельзя. Я так тебя люблю что ничего нет на земле чиго бы я не вытерпела… дарогой мой, дарагой Гревилл, если ты меня любишь, ради Бога и ради меня пастарайся приехать как можно быстрее… Невынасимо мне жить без тебя. О, сердце мое полнастыо разбито… Не знаю что делать… Нильзя без тебя жить… Умаляю, напиши и не как друг а как любовник. Патаму что ни желаю я слышать голос друга. Сэр Уильям мне друг. А мы с тобой любовники…»
Но Гревилл все не приезжал, и Эмме, не получавшей ответа на свои умоляющие письма, пришлось в конце концов признаться самой себе — приезжать он и не собирается! Сэр Уильям по-прежнему делал все от него зависящее, пытаясь разнообразить ее жизнь. Он приглашал художников, писавших ее портреты в самых разнообразных костюмах и позах, нанял ей учителей пения и языка, брал ее с собой в оперу и каждый вечер гулял с ней по садам и тропинкам Villa Reale, как правило, по словам очевидцев, в компании двух принцев, двух или трех вельмож, английского священнослужителя и самого короля с многочисленной свитой.
Целыми днями сэр Уильям только и делал, что смотрел на Эмму, вздыхал и расписывал ее красоту друзьям, особенно в те моменты, когда она, воплощаясь в то, что Гораций Уолпол называл «Галереей Изваяний», исполняла свои прославленные «Позиции». Однажды зрителем такого представления оказался Гете, посетивший Неаполь в 1787 году.
«Совершенно неповторимое зрелище! — пишет он в «Итальянском путешествии». — Она распускает волосы и, накинув на плечи несколько шалей, принимает такие разнообразные позы, делает столько жестов и так меняет выражение лица, что зритель буквально глазам своим не верит: тысячи исполнителей только могли бы воплотить на сцене ее движения и удивительные перевоплощения. Она то встает в рост, то опускается на колени, садится, отклоняется назад, напуская на себя то серьезное выражение, то грустное, игривое, страстное, покаянное, завлекательное, грозное, беспокойное — один образ сменяется другим без малейшей паузы. Она неподражаемо играет вуалью и владеет множеством способов превратить ее в головной убор. Старый рыцарь боготворит ее и восторгается ее искусством».
Даже когда Эмма утратила былую великолепную фигуру и сильно располнела, сэр Уильям наслаждался ее игрой.
«Однажды, — пишет очевидец, — решив удивить некоего господина, только что приехавшего в Неаполь и ничего не слышавшего о ее знаменитых «Позициях», она, едва ужин закончился, соскользнула со стула на ковер… Трудно представить себе что-либо более классически прекрасное и в то же время завораживающее, нежели сия распростертая фигура».
Сэр Уильям подался к окну, намереваясь приоткрыть штору и правильно распределить свет, а гость бросился к буфету за водой и принялся обильно обрызгивать лицо упавшей в обморок дамы, далеко не сразу поняв, в чем дело. «Дорогой друг, — сказал сэр Уильям, — вы испортили одну из лучших сцен Эммы. Как нескладно все получилось!»
Как ни симпатичен сделался со временем ей сэр Уильям, Эмма упорно отвергала его ненавязчивые ухаживания, а когда Гревилл в одном из писем велел ей наконец уступить, пришла в совершенную ярость. «Если бы только знал, — гневно отвечала она, — какую боль принесли мине эти строки когда ты заставляешь миня сделаться шлюхой. Слов не найду чтобы выразить свои чувства… Если бы ты оказался сдесь убила бы тебя и себя тоже… Не в твоих интересах злить меня, ведь ты не знаешь какая у миня сдесь власть, но любовницей его я никогда не буду. А если ты будешь давить, заставлю его жениться на себе».
Но, судя по всему, сэр Уильям и сам начал подумывать о браке. Он не просто влюбился в нее до безумия, или, как она с удовлетворением отмечала в дневнике, «втрескался», и не просто ничего не жалел ради нее — «ни денежек, ни внимания», — он явно гордился ею, ее пением, ее беглым итальянским, ее новообретенным тактом хозяйки. «Ты и не поверишь, — обращаясь к самой себе, писала в дневнике Эмма, — как хорошо я принимаю гостей». И действительно, вечерние приемы в Palazzo Sessa, где она выступала хозяйкой, отличались многолюдностью. Поначалу большинство гостей, следует признать, составляли мужчины. «Королева, — пишет маркиза ди Соляри, — не однажды выражала свое крайнее неудовольствие тем, что человек, которому доверена честь выполнения важной миссии, английский посланник, открыто живет с проституткой, подобранной где-то на улицах Лондона». Но даже и она при встречах обращалась с Эммой вполне корректно, а король так и вовсе открыто восхищался ею. Со временем любые разговоры касательно прошлого мисс Харт утихли, и балы, даваемые в Palazzo, стали привлекать представителей, как она говорила, «хорошего общества». «Сэр Уильям сам тебе напишет, как мы тут живем-поживаем, — сообщала она Гревиллу. — У меня на днях было около четырех сотен гастей, иностранные послы с женами, все первые дамы света, люди из-за границы и местные, в комнатах места свободного не осталось».
Дядя и сам писал племяннику: «Наша дорогая Эмма становится с каждым днем все лучше, походка у нее теперь — не придерешься, и все ее любят. Обладая молодостью и красотой, она поистине восхитительна! Льщу себя надеждой — они с матерью счастливы быть рядом со мною, во всяком случае любое мое желание выполняется».
Сэр Уильям без всяких колебаний брал Эмму в villeggiature — регулярные загородные поездки на виллы. Точно так же, не задумываясь, он выполнял всякие ее прихоти, например, мог выложить 500 фунтов за бриллиант самой чистой воды и лучшей огранки.
«Сэру Уильяму я очень нравлюсь, он очень добр ко мне, — писала Эмма Гревиллу корявым почерком. — В доме полно художников которые миня рисуют. У него уже девять моих картин и два рисунка… Один лепит миня из воска другой из глины. Все художники приехали сюда из Рима писать миня… Сэр Уильям не на минуту от миня не отходит. Никуда не идет без миня. Ест одно что я преготовлю. Кто приходит в дом все ко мне вежливы. У нас всегда хорошая компания. Живу я теперь наверху где и он а мой старый апартамент стал музыкальная комната где я по утрам биру уроки… Сэр Уильям говорит что любит только миня».
К тому времени Уильям Гамильтон и Эмма Харт, как говорили, уже вступили в тайный брак и, несомненно, стали любовниками, к обоюдному удовольствию. «Презнаюсь тебе я совсем без ума от сэра У., — сообщила Эмма Гревиллу, — и теперь никово не люблю как его. Знаю тебе преятно будет это слышать».
Действительно, новость Гревилла порадовала. Но когда сэр Уильям в сопровождении любовницы направился в Англию, намереваясь просить у короля разрешения на официальный брак, радость Гревилла померкла. Он забеспокоился: в случае рождения ребенка ему не быть дядиным наследником. Семья Гамильтона тоже не пришла в восторг от такого известия. А множество лондонских дам высшего света не желали мириться с тем, что женщина с подобным прошлым войдет в их круг. «Да, конечно, нельзя отрицать, Эмма очень красива, — признавала в одном из писем Элизабет Фостер, любовница герцога Девоншира. Но, — продолжала она, — в разговоре эта женщина, при всем своем добродушии и даже такте, совершенно неинтересна, а произношение у нее и вовсе вульгарно. Короче говоря, замечание лорда Бристоля кажется мне справедливым. Им я, пожалуй, и закончу: «Будь она кто угодно, только не миссис Харт, и к ней не могло бы быть ни малейших претензий, но как таковая она неизменно вульгарна»».
Но большинство — и мужчин, и женщин — в конце концов покорило ее откровенное, непосредственное очарование. Даже Гораций Уолпол, престарелый и довольно привередливый граф Оксфорд, ранее называвший Эмму «этой певичкой — любовницей сэра Уильяма», переменил к ней отношение и после встречи с Эммой тепло отозвался о ней. Королева Шарлотта, правда, ко двору ее не допустила, но король против брака не возражал, и 6 сентября 1791 года в церкви Святого Георгия, на Ганновер-сквер, состоялось торжественное венчание.
По возвращении в Неаполь новоиспеченная леди Гамильтон, «счастливая, как никогда в жизни», нашла повсюду самый радушный прием. По словам ее мужа, «вся неаполитанская знать выказывала ей самые различные признаки внимания, а английские дамы, которых здесь в этом году особенно много, прониклись к ней самой живой симпатией». Леди Пальмерстон, не уступающая мужу по части любви к обществу, находила голос Эммы «вульгарным», не нравилось ей и то, как они с сэром Уильямом слишком уж демонстрируют нежную любовь друг к другу, но в целом считала «леди Гамильтон женщиной незаурядной», а ее поведение доказывающим заслуженность поворота колеса фортуны.