— Вот мое предписание.

Искали оружие. Обыск продолжался целый день. Солдаты перебили много посуды, перепортили лабораторное оборудование, но склада оружия не обнаружили.

После этих событий совет, взяв судьбу института в свои руки, продолжал действовать самостоятельно, не спрашивая разрешения Департамента земледелия и часто нарушая его прямые указания.

В состав совета были самочинно включены ассистенты. Был введен свободный выбор студентами того или иного цикла преподавания. Отменены обязательные экзамены. Отменено запрещение принимать в число студентов евреев и постановлено принимать женщин как полноправных студентов. Год от года стало резко увеличиваться число студентов, а выпуск института в 1913 году достиг максимума за все время существования академии — 248 человек, что было и «общеевропейским максимумом».

К этому времени относится и возникновение различных студенческих организаций, в том числе кружков любителей естествознания и общественной агрономии, в руководстве которыми передовая профессура принимала действенное участие.

Нет, прянишниковскую сдержанность по отношению к Вильямсу надо было разгадывать в ином ключе. Эта разгадка открылась мне в одной фразе бесхитростных семейных записок старшей дочери Прянишникова, В. Д. Федоровской. Мы уже упоминали о том, что Вильямс был тяжело болен. Когда с ним случился удар — кровоизлияние в мозг, — у него на время отнялись ноги, парализовалась левая сторона лица, была утрачена речь.

Он одолел болезнь — сказалась могучая натура. Постепенно стала восстанавливаться подвижность. Возвращалась и речь. Однако полного выздоровления так и не наступило, и до конца своих дней Вильямс постоянно ощущал тяжелые последствия этого кровоизлияния.

В. Д. Федоровская отмечала в своих записках, что «отец не выносил лжи в науке; строго логичный, абсолютно точный в своей научной работе, он беспощадно разоблачал шарлатанов, карьеристов и недобросовестных работников. «К науке надо подходить с чистыми руками», — говорил он.

Он становился непримиримым борцом за правду, когда видел нарушение правды научной или правды общественной. Это подтверждает известный растениевед профессор П. М. Жуковский, по свидетельству которого Прянишников любил съезды, конгрессы, научные общества, дискуссии. Его привлекали не те арены, где «поются серенады», а те, где раздается «стук мечей». Недаром он был учеником «неистового Климента» — Тимирязева.

«В дискуссиях Дмитрий Николаевич в первых рядах сражающихся, — говорил профессор П. М. Жуковский, — а в созерцании природы и человеческого быта он романтичен. У него хорошие русские черты: сила, мудрость, большие масштабы, привязанность к народу, стремление трудиться для народа, добродушие, юмор, жизненная кряжистость, любил семью, красоту домашнего уклада (вплоть до уютной мелодии самовара!)».

Что касается до спора с Вильямсом, то от этого, по словам дочери, Прянишникова всегда удерживала мысль о его болезни. Он говорил:

— Не могу я с ним драться на равных. У нас шпаги разной длины.

И все же наступил такой момент, когда обороняться пришлось…

ТРИЕДИНАЯ ЗАДАЧА

Торжество революционных идеалов не могло быть и не было для Д. Н. Прянишникова сторонним событием. Увы! Именно так — с настороженностью, недоумением и непониманием — встречали революцию многие ученые. Для Дмитрия Николаевича это был долгожданный, естественный и необходимый шаг в тот самый завтрашний день, который он провидел и нетерпеливо ожидал. Ему всегда было чуждо увлечение революционной фразой, столь пленявшей почитателей Вильямса. Но в отличие от многих своих коллег, ошеломленных и растерянных перед лицом грозной стихии народного гнева и не сумевших разделить с народом радости его освобождения, Прянишников как-то удивительно просто с первых дней революции зажил интересами новой жизни.

Он воспринимал революцию глубоко лично, как решающую перемену и в своей собственной судьбе и в судьбе своей науки. И писал об этом Прянишников в выражениях подкупающе искренних. «Октябрьская революция, — говорил он, — в корне изменила весь характер моей деятельности, потому что только после нее явилась широкая возможность переустройства нашего земледелия на основах науки. До революции в моей лаборатории шла преимущественно углубленная научная работа по подведению физиологических основ под применение удобрений. Но эта работа велась больше для будущего, а после революции результаты наших работ пошли прямо в жизнь».

Столь же скромно и деловито, избегая цветистых фраз и пышных славословий, на которые не скупился Вильямс, Прянишников с большой патриотической озабоченностью искал способов тотчас же, немедленно приложить свои знания для борьбы с голодом и последствиями разрухи. Со свойственным ему реализмом и деловитостью он развернул работу, как тогда выражались, «на два фронта». Надо было немедленно помочь разоренному войной крестьянскому хозяйству. И Прянишников становится горячим пропагандистом «простейших приемов использования так называемых «местных», подручных удобрений: торфа, золы, извести, фосфоритной муки, зеленого удобрения.

— Не будем бездействовать в ожидании, — говорил он. — Помните, еще Суворов предупреждал: «Бездействие — смерти подобно». Конечно, мы построим — обязательно построим — заводы для связывания азота воздуха. И суперфосфаты и преципитаты станут общедоступными. А пока не будем забывать того, что каждый куст люпина да и любого другого бобового растения — ведь это не что иное, как крохотный заводик по утилизации атмосферного азота. И работает он за счет даровой энергии — за счет солнышка!.. Не забудем и о том, что каждая печь в доме, каждая топка в овине — это источник калия и кальция. Ну, не крупный, конечно, но постоянно и повсюду действующий!

Он проявлял заботу о правильном хранении навоза, об увеличении его количества путем введения в него торфа, об использовании, где должно, извести. И все это, разумеется, на фоне исполнения элементарных правил азбуки земледелия — своевременной и целесообразной обработки почвы.

Это была вполне научная и глубоко продуманная система мер. С течением времени она нисколько не потеряла своего значения. Передовики сельского хозяйства и сейчас достигают больших успехов, мобилизуя все «внутренние ресурсы» хозяйства.

Наряду с этим Прянишников с воодушевлением размышлял над будущим земледелия страны, сбросившей с себя иго помещичьей и предпринимательской кабалы. Всей душой откликнувшись на ленинский призыв к интеллигенции стать под знамена новой рабоче-крестьянской власти, он впервые ощутил реальность тех мечтаний, которые зрели на протяжении предшествующих лет, — мечтаний о широчайшем практическом приложении всех научных завоеваний, накопленных его школой для могучего подъема российского — ныне советского — земледелия. Эти мечтания не были радужными, воздушными замками.

Свой особый путь в науке о земледелии начинал отстаивать и Вильямс. Он горячо откликнулся на обращение профсоюза работников земледелия и разработал систему оплаты в совхозах. Он предвидел расцвет новых форм труда, нового, сознательного отношения к труду. «При новом строе, — писал он в своем проекте тарифных ставок для всех видов работ, — я не сомневаюсь, очень скоро станет всеобщим сознание необходимости работы не за страх, а за совесть, так как всякий работник во всяком предприятии является одновременно и его хозяином».

По его инициативе была создана в 1918 году станция по изучению кормовых растений, которая за четыре года выросла в Государственный луговой институт. Закончив первую часть «Общего земледелия», Вильямс работал над второй частью — «Естественноисторические основы луговодства, или Луговедение».

По существу, он составлял простую сводку научных данных о мерах, предотвращающих ухудшение лугов. Но по замыслу Вильямса разрабатываемые меры перестройки лугового хозяйства должны были войти составной частью в готовившийся им коренной переворот в сельском хозяйстве в целом. Луговодство и травосеяние скоро стали основными звеньями новой — травопольной — системы земледелия.