Вот почему в работах, посвященных действию удобрений, которые выходили из-под его пера, мы неизменно обнаруживаем не только живой интерес естествоиспытателя, но и широчайшие обобщения практика-агронома. Поэтому-то и сами опыты никогда не исчерпывались первым лабораторным результатом и академической его публикацией. Из сосудов с водными растворами химикалиев растения перекочевывали на экспериментальные делянки, а отсюда перешагивали на опытные поля. Прянишников отрабатывал и популяризировал не отдельные приемы использования тех или иных удобрительных средств и повышения урожайности отдельных сельскохозяйственных культур — он вырабатывал стратегию химизации, создавал широчайшего смысла учение плодородия, которое заключало в себе не набор отдельных «отмычек», а ключ к пониманию основных процессов, от управления которыми зависит благоденствие населения планеты.

Вот, в сущности, кем был этот приветливый осанистый бородач с широким русским лицом, совершавший ежедневные путешествия от уютного домика в заросшем саду до каменного крылечка лаборатории и обратно: смелым, строгим, глубоким социальным мыслителем, мечтателем, гуманистом. Наблюдая жизнь корней подопытных ростков в стеклянных сосудах, он размышлял над грядущими судьбами древнейшего искусства выращивания злаков и плодов, которому предстоял невиданный расцвет на новой научной основе. Он вспоминал вспыхивавшие на небосклоне истории могучие цивилизации, исчерпавшие свою силу в плодородных долинах великих восточных рек и на плоскогорьях Анд. Цивилизации, погубленные неразрешимыми для них социальными противоречиями и необратимым — на уровне того времени — истощением земли. Он мечтал о земледельце будущего, владеющем секретом не только неиссякаемого, но более того — возрастающего плодородия. Именно этими победными знаниями он готовился его вооружить.

Но главное было еще впереди. Научное имя Дмитрия Николаевича Прянишникова с каждым годом становилось весомее и авторитетнее. Но подлинное признание его научных идей, опережавших время, могло прийти только с победой общественного строя, способного их осуществлять.

Когда учение об удобрении Прянишникова впервые появилось в Германии на немецком языке, это стало сенсационным событием. Новое научное слово было произнесено в области, «составлявшей ранее, — как писал один из современников, — как бы монополию германской агрономии».

Но в самой России они не были известны почти никому, кроме горсточки знатоков.

Во время одной из студенческих экскурсий, которыми Прянишников и Дояренко охотно брались руководить, разговор как-то зашел о месте агрономических проблем в общественном сознании.

— Одно пребывание в сельскохозяйственной стране, хотя бы только в ее столице, дает право авторитетного суждения по вопросам сельского хозяйства работникам любых профессий, инженерам и врачам, писателям и юристам! — негодующе воскликнул один из студентов.

— Боюсь, что вы преувеличиваете интерес публики к нашим сельскохозяйственным проблемам, — заметил Дмитрий Николаевич. — Все это происходит от наших постоянных качаний от полной самобытности к избыточному подражанию. Мы готовы заимствовать немецкое, еще. легче американское, применять часто неприменимые данные Небраски или даже Калифорнии и забывать о Петровско-Разумовском…

Стихия безразличия… Как тяжела она! Для того чтобы одерживать над ней моральную победу, надо было уметь сохранить светлую веру в грядущий революционный расцвет страны.

В одной из своих статей того времени Д. Н. Прянишников с грустью отмечает, что его задача тогда заключалась «лишь в том, чтобы подготовить основы для разрешения вопросов удобрения к моменту, когда страна предъявит соответствующие запросы, и сохранить от вымирания самый тип агронома, работающего в области соприкосновения химии и физиологии с земледелием».

Угроза самому существованию этого нового в мировой агрономии деятеля широкого, общенаучного профиля коренилась не только в общественных условиях того времени. Вот один, характерный для них, штрих: «выбившийся» из кулаков известный сахарозаводчик Терещенко и близко не подпускал петровцев к своим свекловичным плантациям, под которые ему удалось оттягать лучшие земли юго-востока России.

— Шибко грамотны, — жаловался он, — а рабочего как следует прижать не умеют!

Угроза вытеснения этого нового типа агронома углублялась и складывавшейся расстановкой сил в самой науке. В лагере противников «соприкосновения земледелия с химией и физиологией» мало-помалу обособлялась его идейная платформа. Не основу составляло учение о «едином биологическом почвообразовательном процессе», складывавшееся в сознании и в общественных выступлениях руководителя кафедры общего земледелия Московского сельскохозяйственного института Василия Робертовича Вильямса.

«ЭМПИРИКИ» И ОЛИМПИЕЦ

Мы сделали бы большую ошибку, если бы, называя успехи того направления, основу которого в России заложил Прянишников, ограничились упоминанием работ непосредственно им руководимой лаборатории. В том-то и состояла сила этого передового направления, что оно объединяло в себе усилия многих выдающихся ученых, работавших в тесном единении и постоянном содружестве.

«Школа Прянишникова» — это понятие несравненно более широкое и емкое, нежели то, которое обычно применяется к сложившимся коллективам ученых, долгое время совместно разрабатывающих идеи основателя или руководителя данного направления в науке. Прянишников воспитывал не сотрудников, а единомышленников. И больше всего ценил в начинающем ученом не исполнительность, а инициативу, не приверженность к установившимся взглядам, а свободу творческой мысли. Как и во всем остальном, его воззрения не расходились с делами.

— Я не должен держать около себя молодых исследователей больше пяти лет, — говаривал он, — иначе они потеряют самостоятельность: они начнут работать только в моем фарватере, будут подчинены моим мыслям и утратят оригинальность суждений.

Поэтому он с огромной настойчивостью выдвигал талантливую молодежь, которая вырастала вокруг него. И насколько он был скромен, нетребователен и даже застенчив во всем, что касалось его личных дел и потребностей, настолько же решителен и настойчив в тех случаях, когда речь шла о борьбе с непризнанием какого-либо молодого таланта. Его широкую, крепкую, ладную фигуру в несколько мешковатом и в то же время по-своему изящном профессорском сюртуке из мягкой шерсти можно было увидеть и в президиуме академии, и на заседаниях ученых советов, и в приемных вузовских директоров. Он ездил, говорил, выступал, убеждал и, наконец, добивался того, что молодому ученому открывалась возможность самостоятельной творческой работы. Мимо его внимания не проходил также ни один конкурс на замещение преподавательских должностей в самых отдаленных институтах страны.

Узенький круг его ближайших сотрудников составляли лишь те агрохимики, научные интересы которых настолько неразрывно сплетались с его собственными, что совместный труд никак не мог привести к утрате их научной индивидуальности.

Самозабвенная забота о расцвете молодых дарований у Прянишникова не имела ничего общего с предпочтительным покровительством «единоверцам». Этот мягкий и деликатнейший человек умел быть суровым и непреклонным гонителем тупиц и карьеристов, примазавшихся к науке, лишенных творческого горения и изыскательского дара. После того как этот вывод подтверждался жизненным трудовым испытанием, он вызывал к себе молодого вертопраха и мягко, но безоговорочно советовал ему если не переменить специальность, то поработать на практике в сельском хозяйстве, приобрести к нему вкус, поднабраться опыта, проверить свое призвание…

Но таких «хирургических операций» бывало немного. Он предпочитал «профилактику» и, вероятно, именно поэтому был исключительно строг и требователен на аспирантских экзаменах, на защитах дипломных работ. Когда он сам участвовал в отборе достойнейших из числа тех, кто желал себя посвятить науке, он почти никогда не ошибался. В сущности, это не было экзаменом в формальном смысле слова. Это всегда была проникновенная глубокая беседа, в которой раскрывались не только специальные знания, но и морально-этические убеждения юноши. «Науку нужно делать чистыми руками» — это присловие часто слетало с уст Дмитрия Николаевича.