О сочувственном отношении Фуко к Ирану много писалось. Но мало кто прочел все статьи Фуко, посвященные этой проблеме — они не были переведены. Фуко не захотел издать их отдельной книжкой. Он видел в них просто репортажи, а не фрагменты целостной работы. Когда сегодня перечитываешь эти статьи Фуко, становится очевидно, что иранская революция его заворожила: это была революция, вырвавшаяся из лап политики — во всяком случае, не подпадающая под западные политические критерии. Впрочем, иранские события поразили всех, кто наблюдал за ними. После смерти Фуко Жан Даниэль упомянет «общее заблуждение». Серж Жюли, признавая, что думал и писал то же, что Фуко, добавляет: «А ведь уже тогда можно было разглядеть зародыши последовавших событий». Нельзя забывать, что режим шаха внушал глубокое отвращение. Кровавый разгон демонстраций пробудил в людях сочувствие к иранскому народу. Все желали шаху поражения. Все хотели, чтобы он покинул Иран. Но никто не задавался вопросом, что будет потом. Фуко понял, что эта страна вряд ли легко вернется к традиционным формам политики и что религиозный порыв, придавший силу восстанию, не исчезнет сразу после победы. Нет, нельзя ждать, что мулла послушно вернется в мечеть. Фуко говорит об этом со всей определенностью. И поэтому будет отвечать своим хулителям: я предсказал последующие события. Отзвуки этого мнения содержатся в коротком биографическом очерке Даниэля Дефера, напечатанном в сборнике памяти Фуко, изданном Демократической французской конфедерацией труда:

Содержалось ли в статьях Фуко нечто большее, чем простое предвидение? Возлагал ли он надежды на будущее, которое предрекал? Без сомнения. Однако сейчас уже трудно оценить истинный масштаб заблуждений Фуко. Чрезвычайно сложно провести границу между разными аспектами журналистского репортажа, между лихорадкой исторического момента и глубоким политическим анализом. «Фуко хотел работать как рядовой журналист», — говорит Тьерри Вёльцель.

Он держался вместе с журналистами, приехавшими в Иран. Он ездил с ними. В частности, с Клер Бриер и Пьером Бланше, специальными корреспондентами газеты «Libération», которым он впоследствии даст большое интервью для книги об Иране[485]. Рядовой журналист? Если бы он им был, никто не стал бы ставить ему в вину то, что он написал. Но Фуко не был рядовым журналистом. Возможно, он забыл или хотел забыть, что он был Мишелем Фуко?

Но ему об этом напомнили. Как только новая власть утвердилась, — а это произошло вскоре после возвращения аятоллы Хомейни, в феврале 1979-го, она показала свое лицо: незамедлительно последовали аресты, казни, возобновилась кровавая череда репрессий, — Мишель Фуко стал мишенью, по которой наносились удары, часто весьма болезненные. Супруги Бруайель — Клоди и Жак, бывшие маоисты, переквалифицировавшиеся в моралистов, — атаковали его на страницах «Matin». «О чем мечтают иранцы?» — спрашивал Фуко. «О чем думают философы?» — спрашивает чета Бруайель. Фуко ответил им весьма жестко[486].

Через несколько дней Фуко публикует в журнале «Le Nouvel Observateur» открытое письмо, адресованное Мехди Базаргану, премьер-министру исламского временного правительства. Напомнив о том, что они встречались в Куме в сентябре 1978 года, Фуко продолжает:

Обновленную версию происходившего Фуко даст в последний раз в длинной статье «Бессмысленный бунт?», которую газета «Le Monde» поместит на первой странице. Торжественный выход разочарованного и раненого человека, который с высокомерной элегантностью пытается обосновать уже сказанное им, обращаясь к тем, кто считал себя вправе давать ему уроки политической морали. Статья заканчивается определением роли интеллектуалов и морали, создающей ее:

Ахмад Саламатиан в 1979 году станет заместителем министра иностранных дел, а в 1981 году вынужден будет покинуть страну, прожив несколько месяцев в подполье. Мишель Фуко будет ему всячески помогать.

Что же касается политической и журналистской деятельности, то на некоторое время Фуко отойдет от нее. Серж Жюли вспоминает, что делал ему несколько предложений, от которых он неизменно отказывался. «Журналист должен быть профессионалом, — говорил он Сержу Жюли. — Нужно больше работать, больше знать…»

В это время Фуко трудится над статьей — анализом «Эры разрывов» Жана Даниэля. Это не просто дань многолетней дружбе. Статья звучит как сожаление об упущенном призвании, как выражение восхищения теми, кто владеет профессией, которая часто заставляет пересматривать очевидное, не поступаясь принципами, и менять суждения, не предавая себя. Восхищение теми, кто изо дня в день следует завету Мерло-Понти, призывавшего «никогда не мириться с уверенностью в своей собственной правоте». Фуко назвал статью «В защиту морали дискомфорта»[489].

Многие убеждены, что Фуко был глубоко задет нападками и иронией, связанными с его «ошибочными» взглядами на Иран. И что ему было трудно преодолеть кризис, начавшийся как реакция на отзывы о «Воле к знанию». Но он работает. Его «История сексуальности» не имела продолжения, о котором было объявлено. Фуко коренным образом меняет проект. Предполагавшаяся теоретическая серия так и не вышла. Фуко приступил к масштабной работе — изучению раннехристианской литературы. Излюбленное место — Национальную библиотеку — пришлось покинуть. Уровень обслуживания там был ниже всякой критики. Фуко больше не мог выдерживать нескончаемых боев за каждую книгу, преодолевать препятствия и формальности, с которыми были сопряжены просьбы предоставить необходимые для работы документы. Он отыскал место, где имелись книги, интересовавшие его: библиотека Сольшуара (13-й квартал, улица Гласьер). Это библиотека парижских доминиканцев. Ее возглавлял Мишель Альбарик, с которым Фуко познакомился июньским вечером 1979 года в гостях у Роже Стефана. Позже Фуко столкнулся с Альбариком в Национальной библиотеке и пожаловался на то и дело возникавшие трудности. «Так приходите в библиотеку Сольшуара», — отозвался тот. «Библиотека Сольшуара» — это маленький читальный зал, окна которого выходят на квадратный дворик. Фуко устроился у окна, где и просиживал дни напролет.