Бедный Эдуар Мане! Надо полагать, его огорчение достигло крайней степени, когда, листая газету дальше, он наткнулся на негативные отзывы о собственных работах. «Его бичуемый Христос выглядит точь-в-точь как бродяга, которого хлещут кнутом, а римские воины напоминают разбойников в лохмотьях!» — иронизировал один критик. Другой, особенно раздраженный картиной «Олимпия», на которой была изображена лежащая обнаженная прелестная женщина, которой чернокожая служанка подает букет цветов, самодовольно заявлял: «Олимпия? Это какая-то обезьянья самка, запечатленная в самой непристойной позе, какая-то куртизанка с грязными руками и шершавыми ногами… А еще эта безобразная негритянка и эта плоская черная кошка, по всей видимости, жертва несчастного случая, попавшаяся меж двух железнодорожных буферов…»

Мане пытался оправдываться и с вымученной улыбкой объяснял:

— Ведь я написал то, что видел!

И слышал в ответ жестокие слова, способные сломить любого художника:

— Вы видели! А вот мы этого видеть не желаем!

Но и это было еще не все. Испить до дна чашу отчаяния ему пришлось в тот день, когда, просматривая газету «Журналь амюзан», он обнаружил на ее страницах карикатуру Рандона, представляющую собой пародию на «Олимпию» и сопровождаемую такой подписью:

«— Что там такое?

— Мадам, тама пришла господина, говорила, желает видать мадам!

— Прекрасно, пусть войдет!»

Итак, для Мане настали трудные времена. Но если после Салона 1865 года на него обрушился шквал насмешек, то двумя годами позже ему вообще запретили выставлять свои картины. Надо сказать, что число кандидатур, отвергнутых официальным жюри, было так велико, что известный своим великодушием Наполеон III — бесспорно, озабоченный поддержанием своей репутации защитника свобод, — предложил организовать для них отдельную экспозицию. Она вошла в историю как выставка «отверженных».

Именно на ней Мане выставил свой «Завтрак на траве» — завтрак, который критика так и не сумела переварить. Что касается названия картины, то вскоре Моне позаимствовал его для своей собственной масштабной композиции — одной из самых крупных в его творчестве. Над этим огромным полотном он работал в лесу Фонтенбло начиная с весны 1865 года. Ибо, едва покинув Дворец промышленности на Елисейских Полях (и, добавим, избежав ссоры с Мане!), он прямым ходом направился на вокзал, вскочил в поезд, направлявшийся в Бурбонне, вышел в Мелене и пересел в другой поезд, следовавший до Шайи. Однако на месте выяснилось, что он забыл прихватить с собой карандаши, краски, кисти и листы бумаги. Как же начинать работать? И он написал Базилю, обещавшему вскоре присоединиться к нему.

Он просил своего доброго друга Фредерика привезти с собой нужные для работы материалы. Неужто Моне и в самом деле стал таким забывчивым? Скорее всего, он, как обычно, сидел без гроша и все свои надежды связывал с Базилем — этой воплощенной щедростью.

И Фредерик снова его не подвел. Впрочем, пройдет еще немного времени, и Базиль начнет уставать от столь тесной дружбы. Принимая решение покинуть дом на улице Фюрстемберга и жить одному, он писал родителям: «Не могу сказать, что меня огорчает эта перспектива, потому что совместная жизнь сопряжена с целым рядом неудобств, даже если отлично ладишь с другом».

Но пока Базиль вместе со своей подругой Габриэль, одетой в платье в горошек, согласился позировать приятелю для огромного полотна высотой 4 метра 60 сантиметров и шириной больше шести метров. Затем для Моне настал период вынужденного безделья. Он получил довольно серьезную травму ноги — какой-то неуклюжий британец, развлекавшийся метанием диска, попал в художника. Проклятая рана воспалилась, и Моне пришлось несколько дней провести в постели. К этому времени он успел вдрызг разругаться с хозяином гостиницы «Белый конь», в котором обычно останавливался, приезжая в Фонтенбло, и потому перебрался в «Золотого льва». Что-что, а ссориться Клод Моне умел — к людям с легким характером его никак не отнесешь. Судя по всему, к этому же выводу постепенно пришел и Базиль.

С наступлением осени Клод уехал из Шайи — не без трудностей, ибо не смог выплатить долг господину Барбе, с которым он также успел поссориться. На улице Фюрстемберга, куда он вернулся, его также поджидали неоплаченные счета и долговые расписки. И в это же время ему нанес визит Курбе, до которого дошли слухи о масштабном полотне под названием «Завтрак на траве».

— Надо же, — удивился он. — Оказывается, есть юноша, который пишет не только ангелочков!

— У меня остались самые дорогие воспоминания от моих встреч с Курбе, — часто повторял Моне. — Он всегда поддерживал во мне веру в себя, всегда был ко мне очень добр, в тяжелые времена ссужал меня деньгами.

Гюстав Курбе слыл человеком со странностями. После провозглашения Второй империи этот уроженец Франш-Конте выступал как убежденный социалист. Несмотря на разницу в возрасте в 21 год, Курбе и Моне чем-то походили друг на друга — может быть, независимостью характера, горделивым нравом.

— Да, — любил говорить Курбе, — я самый гордый во Франции человек, чем и горжусь!

Однако, в отличие от Клода, Гюстав любил пошутить. Однажды, прогуливаясь по залам Лувра, художники надолго задержались перед автопортретом Рафаэля. Курбе первым прервал задумчивое молчание:

— Ну что же, держитесь, господин Рафаэль!

В другой раз, когда оба на несколько дней отправились в Гавр на этюды, Курбе неожиданно предложил:

— А почему бы нам не нанести визит папаше Дюма?

— Но… я ведь его совсем не знаю, — смущенно ответил Моне.

— Так и я не знаю! — сказал Курбе. — Я видел его, но нас никогда не знакомили. Отчего же не воспользоваться случаем?

Александр Дюма-отец любил Нормандию и часто работал в Трувилле (где написал «Карла Седьмого» и «Крупных вассалов»). Что касается его сына, то у него была прелестная вилла в Пью, в двух шагах от Дьепа. Дюма-отец нередко проводил там время. Итак, Курбе и Моне отправились навестить Дюма, работавшего тогда над «Историей моих глупостей».

— Господина Дюма, пожалуйста, — надменно обратился Курбе к открывшей им дверь служанке.

— Он занят.

— Когда он узнает, кто к нему пришел, он нас примет.

— Ах вот как? И как же мне о вас доложить?

— Доложите, что его спрашивает Орнанский мастер! — ответил Курбе, горделиво расправив плечи.

«Дюма вышел почти тотчас же, — рассказывает Марта де Фель. — Огромный, неряшливо одетый, с ореолом белых волос, венчающих голову».

— Дюма!

— Курбе!

И на глазах пораженного Моне они горячо обнялись. «Уверяю вас, это было чрезвычайно (sic!) волнующее зрелище», — позже вспоминал он.

На следующий день все трое снова встретились в Сен-Жуэн-Брюнвале, неподалеку от Этрета, на постоялом дворе «Прекрасная Эрнестина», хозяйка которой, как и владелица фермы Сен-Симеон матушка Тутен, питала слабость к художникам. Именно она послужила Мопассану прототипом прекрасной Альфонсины в рассказе «Пьер и Жан» и именно ей адресовал Оффенбах такие шутливые строки, оставленные в «Книге посетителей»:

По возвращении в Париж нечего было и думать о том, чтобы вновь обосноваться в квартире на улице Фюрстемберга, — ведь Базиль перестал за нее платить. И Моне устроился в крошечной мастерской, которую нашел в доме номер 1 на площади Пигаль, на углу улицы Дюперре, — мастерской без удобств, как уточняет Даниель Вильденштейн[13]. Арендная плата составляла 800 франков в год. Поручителем — спасибо ему! — выступил Курбе.

Был январь 1866 года. До Салона оставалось несколько недель.

— Выставляй свой «Завтрак на траве», — советовал он Моне. — Только послушай меня, его надо кое-где чуточку подправить.