Купечество всё в большей мере теряло прежний облик, свои корни и нравственные ориентиры, но пока еще держалось на прочном хребте отцов — представителей того поколения, к которому принадлежал Тимофей Саввич. Минет малая толика времени, отцы уйдут в мир иной, и из среды их детей появятся Егоры Булычовы…

Глава вторая

«Умнейший из купцов». Тайна личности Саввы Морозова

Художник, намереваясь написать портрет, первым делом намечает лицо модели, контуры ее фигуры. И только после этого принимается проявлять на полотне ее внутренний мир — через позу, мимику, жестикуляцию. Этот метод хорош не только в живописи, его удобно применять и при словесном портретировании. Прежде чем браться за краски и пытаться передать на холсте суть личности С. Т. Морозова, необходимо сделать карандашный набросок будущего портрета. То есть — описать его внешность. Ведь внешний облик есть продолжение облика внутреннего.

Савва Тимофеевич был некрасив. Говоря словами художника, князя С. А. Щербатова, «груб по внешности».[63] Однако общаясь с кем-либо, он мог проявить бездну обаяния. Современники Саввы Тимофеевича в один голос говорили, что это был человек невысокого роста, крепкого телосложения, склонный к полноте, но очень подвижный и энергичный, обладающий восточным типом внешности. На лице его, обрамленном короткой бородкой, красовались задорные молодецкие усы, в глазах читались ум, проницательность, житейская сметка. Наиболее полное описание облика Морозова дает писатель, крупный деятель революционного движения Александр Николаевич Серебров (настоящая фамилия — Тихонов): «Он был похож на татарина: круглая, с челкой на лбу, коротко остриженная седеющая голова, реденькая бородка, хитрые монгольские глазки с припухшими веками. Шея короткая с поперечными складками жира… Руки у него короткие, веснушчатые, жесты мелкие и неожиданные».[64] Те же черты подметил Максим Горький: «гладкая, коротко остриженная голова», «коренастый человек с лицом татарина»;[65] «среднего роста, плотный, с лицом благообразного татарина, с маленькими, невеселыми и умными глазами». Марк Александрович Алданов уточняет: «Морозов был по крови чисто русский, но вид у него в самом деле был скорее монгольский».[66]

Татарин… хитрый… невеселый…

Морозов обладал странной, избыточной подвижностью глаз и лицевых мускулов. Вот его описание, данное журналистом Н. О. Рокшаниным: «Небольшой, коренастый, плотно скроенный, подвижный, с быстро бегающими и постоянно точно смеющимися глазами».[67] К этому можно добавить свидетельство одного из деловых партнеров Морозова, купца Николая Александровича Варенцова: «Лицо Саввы Тимофеевича в памяти моей не запечатлелось, осталось лишь одно воспоминание какого-то странного подергивания мускулов лица… Чем можно это объяснить — не знаю. Думаю: не с детства ли усвоенная плохая привычка».[68]

Будучи крупным, полным, Морозов, однако, не воспринимался как человек грузный. Этому способствовали легкость в движениях и видимая эмоциональность Саввы Тимофеевича. По словам А. Н. Сереброва, Морозов «говорил… отрывистой скороговоркой, слегка захлебываясь словами… Смеялся он заливисто и по-детски — до слез». Это подтверждает Владимир Иванович Немирович-Данченко: «Шаги некрупные и неслышные, точно всегда без каблуков… Голос резкий, легко смеется, привычка все время перебивать свои фразы вопросом: «так?» «Сейчас вхожу в вестибюль театра… так?.. Навстречу идет наш инспектор… так?..».[69] О том же пишет Алексей Леонидович Желябужский, племянник по мужу актрисы Московского Художественного театра Марии Федоровны Андреевой. Желябужский, часто наблюдавший Морозова в гостях у Марии Федоровны, отмечал: «В нем была какая-то совершенно не вязавшаяся с его ультракупеческой внешностью непосредственность. Небольшого роста, весь какой-то одутловатый, цвет скуластого лица нездорового багрового оттенка, глазки маленькие, заплывшие, жесткая щетинистая бородка и такие же коротко подстриженные усы — неказист на редкость, а смех по-детски непосредственный, заливистый».[70]

Из Саввы Тимофеевича словно рвалась наружу скованная энергия. И прорывалась — то в смехе, то в скорых движениях.

Внешность Морозова, как можно убедиться, описывали часто и со вкусом. Эта яркая личность приковывала к себе внимание современников. Савва Тимофеевич был постоянно на виду — то чудачествами своими, то анекдотическими рассказами, а то серьезными, масштабными делами. Он — сын предпринимателя и сам видный представитель торгово-промышленного мира. Крупный общественный деятель, выражавший чаяния значительных групп купечества. Меценат, о пожертвованиях которого по городу ходили легенды. Смутьян, сторонник радикальных взглядов на общественное устройство. Честолюбец, чье имя нередко мелькало в газетах. Одним словом — человек в высшей степени публичный. Да и в наше время эта фигура вызывает стабильный интерес: ему посвящаются телепередачи, статьи, книги научного и научнопопулярного характера.

Но вот какой парадокс: писали о нем чрезвычайно много, однако никогда, ни единого раза, не давали сколько-нибудь полного очерка о его личности. Публичность создает эффект кажущейся простоты. Вот и получается: вместо цельного характера — тут эпизод, там жест, здесь острое словцо… Одним словом, калейдоскоп, множество блёстких мелочей — и никакого единства. Морозов как будто рассыпается на сотню ярких стекляшек из разбитого калейдоскопа. Словно каждому собеседнику, наблюдателю, знакомому он представлялся тем, что тот хотел видеть, и даже одаривал пестрыми, запоминающимися ярлычками собственной личности, но вглубь, кажется, никого не пускал. Так и остался в памяти современников коллекцией забавных ярлычков, порой противоречащих один другому. А то, что было внутри, то, что двигало личностью Морозова, быть может, имело мощь страшную и трагическую, но крайне редко выходило наружу. Савва Тимофеевич позаботился о том, чтобы никто не понимал его мотивов и действий до конца, чтобы никто не сумел расшифровать тот холодноватый ребус, который представляла собой его личность.

На публике С. Т. Морозов сознательно играл разные роли, соответствовавшие моменту, использовал приличествующую случаю тактику поведения. Александр Николаевич Серебров, находившийся с Морозовым в приятельских отношениях, наблюдавший его в самой разной обстановке и к тому же от природы наделенный редкой проницательностью, отмечал: «Я смотрел на него и удивлялся его способности к перевоплощениям: чудаковатый купец у себя на Спиридоньевке, министр — в конторе, лирический рассказчик в лесу; здесь, на фабрике, он в своей засаленной куртке, картузе и охотничьих сапогах был похож на энтузиаста-изобретателя из слесарей. Руки в смазочном масле, глаза жмурились от удовольствия, монгольские скулы лоснились от пота».[71]

Савва Тимофеевич менял личины таким образом, чтобы они точно соответствовали окружавшей его обстановке. Крупный литератор Марк Александрович Алданов писал: Морозов «позавтракал в одной из столовых с главными служащими… Он все время чувствовал… точно играет, почти так же похоже, как Станиславский играл доктора Штокмана или Москвин царя Федора Иоанновича… Морозов… вспомнил, что по делу надо побывать у очень высокопоставленного лица… С ним, как, впрочем, и со многими высокопоставленными людьми, Морозов говорил опять по другому: старым, делано-купеческим языком, с обилием «слово-ериков», — ни один богатый купец в Москве давно так не говорил». Таким же «купецким» языком Савва Тимофеевич нередко говорил с новыми знакомыми, а также с теми, кому не слишком доверял; при этом он мог вполне успешно притворяться человеком простым и необразованным. Известный прозаик и публицист Александр Валентинович Амфитеатров отмечал: «Пред людьми, которых он не совсем раскусил и потому не очень-то им верил, Савва любил прикидываться простачком и иногда шутовал в этом направлении столь искусно, что совсем одурачивал актерскими шалостями своими даже и весьма неглупых, и не лишенных житейского опыта, людей».[72] По словам журналиста Н. О. Рокшанина, спектр образов, примеряемых на себя Морозовым, был чрезвычайно широк: «то «рубаха-парень», способный даже на шалость, то осторожный, деловитый коммерсант-политик «себе на уме», который линию свою твердо знает и из нормы не выйдет — ни Боже мой!».