Рота грохнула. Переждав смех, главнокомандующий обратился к Ермолову. Истинный екатерининский вельможа, тонкий дипломат и проницательный политик, он умел оценивать людей с первой встречи и не имел случая эту оценку менять. Кутузов расспросил Ермолова о прежней его службе и удивился тому, что, обладая двумя знаками отличия времен Екатерины II, тот был только подполковником, при быстрых производствах прошедшего царствования.

Садясь в карету, он приказал спешить на соединение с армией и, прощаясь, сказал:

– Я буду иметь вас на замечании…

2

Кутузов недаром торопил конных артиллеристов, скрывая за соленой шуткой тревогу: он очень высоко ставил военное искусство Наполеона и видел пороки того стратегического плана, которому должен был сам неукоснительно следовать. Ему противостоял противник, не только возглавлявший лучшую в Европе армию, талантливых маршалов и храбрых солдат, но и полновластно распоряжавшийся всеми людскими и материальными ресурсами целой страны, которая давно работала только на войну.

В эту пору Франция была уже совсем не той, что в первые годы революции. Задолго до того, как республика превратилась в империю, до того, как на место фригийских колпаков, деревьев вольности, гордых лозунгов – «Liberte, Egalite, Fraternite» («Свобода, Равенство, Братство») – явилась деспотия личной власти и тяжелые золотые орлы уселись на древки имперских штандартов, начали меняться ее идеалы. Освободительные войны сменились захватническими еще с конца 90-х годов XVIII столетия и теперь продолжились грабительскими походами в Италию и Голландию, установлением протектората над Швейцарией, захватом Ганновера, насильственным присоединением Генуэзской республики…

Перед началом войны 1805 года Бонапарт готовился раздавить давнего своего врага – Англию, высадив на ее берегах огромный десант. Австрийцы, рассчитывая, что французам понадобится не менее двух месяцев на то, чтобы появиться в верховьях Дуная, самонадеянно решили действовать в одиночку. Они двинули наспех собранные силы сразу в трех направлениях – в Баварию, Северную Италию и Тироль. Со своей стороны, русские должны были присоединить Подольскую армию к 80-тысячному войску эрцгерцога Фердинанда, проникшему в глубь Баварии и остановившемуся у крепости Ульм. Подходя с разных сторон, союзники намеревались оттеснить французов в пределы их границ, а уже затем идти за Рейн.

Главным недостатком этого плана было распыление сил и крайняя медлительность действий, развязывающая руки Наполеону. Имея в целом меньше войска, нежели союзники, французский император получал возможность не только добиваться на избранном направлении численного превосходства, но и наносить поражения противнику по частям. Исповедуя принципы ведения войны, близкие Суворову, Бонапарт стремился неожиданно появляться перед противником и уничтожать его до соединения с другими силами.

Предвидя такие действия, Кутузов предложил Александру I свой план ведения кампании. По его расчетам, русские войска должны были идти кратчайшим путем – на Прагу, а затем прямо к Рейну. Однако Александр и Франц Австрийский не приняли во внимание соображений русского полководца, а его самого подчинили 24-летнему эрцгерцогу Фердинанду. Впрочем, истинным главнокомандующим у австрийцев был генерал-квартирмейстер Мак, обладавший громадной самонадеянностью, которая нисколько не соответствовала его скудным природным дарованиям.

Между тем Наполеон в ответ на первые же действия австрийцев стремительно двинул от берегов Ла-Манша двухсоттысячную армию к Рейну. Венский двор забил тревогу. К Кутузову посыпались просьбы и требования ускорить прибытие русской армии.

От Тешена начались форсированные марши. Пехота делала в день от сорока до шестидесяти верст; половину переходов она шла пешком, а другую ее везли на подводах, куда были сложены ранцы, шинели, вьюки.

Хотя от Мака приходили самые успокоительные вести, Кутузов тревожился возможностью крутого поворота в развитии событий. И не напрасно. Истина раскрылась скоро во всей своей ужасающей наготе. 11 октября 1805 года в местечке Браунау к русскому главнокомандующему явился генерал Мак. «Из восьмидесятитысячной армии, – сказал он, – спаслась горстка солдат… Все прочие силы, артиллерия и обозы достались неприятелю…»

Соединяться уже было не с кем. После труднейшего тысячеверстного марша в рядах русской армии оставалось тридцать пять тысяч человек. А всего в пяти переходах находилась стопятидесятитысячная армия Наполеона, готовившаяся нанести сокрушительный удар. Справа был многоводный Дунай, слева – высокие Альпы, а позади, до самой Вены, – никаких резервов. Только далеко, у Варшавы, двигалась в Австрию пятидесятитысячная Волынская армия Буксгевдена.

Узнав о капитуляции Мака, Вена в ужасе онемела. Александр I в крайней тревоге писал русскому главнокомандующему: «После бедствий австрийской армии вы должны находиться в самом затруднительном положении. Остается для вас лучшим руководством: сохранять всегда в памяти, что вы предводительствуете армиею Русскою. Всю доверенность мою возлагаю на вас и на храбрость моих войск. Надеюсь также на ваше убеждение в том, что вы сами должны избрать меры для сохранения чести моего оружия и спасения общего дела».

Что же Кутузов? Осторожный и неторопливый, он не выступал из Браунау, выжидая действий Наполеона. Он уже разгадал его замысел – прижать русских к правому берегу Дуная, окружить и уничтожить. Единственным выходом было отходить на соединение с армией Буксгевдена, постоянно тревожа при этом превосходящие силы Наполеона и изматывая их.

При общем унынии союзников Кутузов хранил обычное свое хладнокровие, неизменное в неудачах и успехах. Предводимое им войско нетерпеливо стремилось сразиться с Наполеоном, исполненное славных воспоминаний об одержанных за шесть лет до того победах над французами.

3

Глубокая осень и беспрерывные дожди обратили дорогу в кисель. Серые колонны пехоты устало плелись, бесконечной лентой вытекая из-за безлесной выпуклости, которая то затягивалась кисеей частого холодного дождя, то освещалась лучами пробивающегося солнца.

Вблизи узенького моста через речонку Траун, впадающую в Дунай, Ермолов приятельски беседовал с гусарским полковником, держащим в поводу лошадку мышиной масти. И белые, спущенные, в складках, широкие чачкиры, и синий – как у всех мариупольцев, – опушенный мерлушкой и расстегнутый ментик, и белый, со стоячим воротником доломан, и даже кивер с высоким султаном из белых перьев – все было забрызгано у гусара уже высохшей грязью. Грязь присохшими лепешками лежала и на его круглом лице с молодцевато подкрученными усами.

Вместе со своим Мариупольским полком, который входил в отдельную бригаду генерала Милорадовича, Василий Иванович Шау был назначен в подкрепление арьергарду.

– Не скрою, Алексей Петрович, – говорил Шау, – я испытываю некоторое злорадство от полной конфузии австрийцев под Ульмом и не питаю к ним ни малейшей доверенности…

– Еще бы! – живо отозвался Ермолов, чистый темно-зеленый мундир, белые суконные штаны и сверкающая медью каска которого разительно отличались от одежды Шау. – Давно приметно, что австрийские генералы столько же действуют нечистосердечно, сколько их солдаты дерутся боязливо!

– Слишком уж добросовестно восприняли они тот урок, который преподал Бонапарт генералу Маку…

Ермолов, огромный, слегка огрузневший в свои двадцать восемь лет и уже с заметной сединою в темных волосах, усмехнулся.

– Я видел этого героя. Он явился в Браунау к нашему главнокомандующему с головою, повязанной белым платком. В дороге опрокинута была его карета, однако же так счастливо, что голова Мака все же оказалась целой. Он и тем заслужил удивление, что скоростью путешествия опередил даже самое молву. Австрийская армия, богатая на подобные примеры, кажется, никогда еще не имела в своих рядах более расторопного беглеца.

– А им, – кивнул Шау на колонны, – приходится теперь расплачиваться за глупости наших союзников…