Товарищи Мерзлова сказали мне, что, думая о близком призыве в армию, он — тракторист — хотел стать танкистом.
Но это просто совпадение, не в этом дело и не об этом я думал, глядя на танк. Я думал о более важном — о солдатском характере его поступка и о том смертельном риске, на который он пошел и который дает право называть этот поступок подвигом.
Человек живет не в безвоздушном пространстве — я думал об этом, думая о Мерзлове.
Он воспитывался в семье, в которой привыкли работать смолоду; работать много, хорошо, добросовестно, с полной отдачей сил. И отец и мать Мерзлова — люди, привыкшие сполна отвечать за то дело, которое они делают, и таким же, как они, вырос их сын, вырос не в какой-нибудь другой атмосфере, а в атмосфере именно этой семьи.
Но, кроме атмосферы семьи, есть еще. атмосфера страны, той земли, на которой живут и работают люди. Да, конечно, сейчас не сорок первый и не сорок пятый год! Но десять тысяч жителей той округи, того небольшого кусочка советской земли, на котором вырос и воспитался Мерзлов, отдали когда-то свою жизнь за то, чтобы эта земля осталась нашей, чтобы она не стала территорией, на которой живут рабы фашистского рейха. И хотя это было давно — это самопожертвование осталось частью атмосферы, частью того воздуха, которым с детства дышал Мерзлов. И в решительные минуты его жизни это тоже оказалось важным.
И, наконец, атмосфера этого небывало трудного лета; атмосфера битвы за хлеб, достигшей такого накала, когда слово «битва» перестает быть метафорой. Я говорю не о том, что, не будь такого неимоверно жаркого лета, не будь солома, которую подгребали тракторами, такой сухой и готовой вспыхнуть, как порох, может быть, она и не вспыхнула бы и ничего бы и не произошло, — все это так! Но я говорю об атмосфере этого лета в другом смысле — она настраивала таких людей, как Мерзлов, на солдатский лад, на готовность не отступить, сделать все, что в их силах, в этой битве за хлеб.
Вот почему я говорю, что и атмосфера семьи, и атмосфера страны с ее солдатскими в самом высоком смысле этого слова традициями, и атмосфера этого лета, похожего на битву, — все это, вместе взятое, сыграло свою роль в то мгновение, когда Мерзлов поступил именно так, а не иначе.
Бывают в жизни людей часы и минуты, когда Родина становится до предела конкретным и точным понятием. Иногда это винтовка, которую, и теряя сознание, не выпускают из рук, иногда это человек, которому отдают свою кровь, а иногда это хлеб, которому не дают сгореть.
Не хочу, не могу, да и просто не имею права вкладывать собственные, приходящие мне в голову мысли в сознание человека, которого я уже не могу спросить, что он на самом деле думал в те секунды. Но в одном я внутренне уверен: в те секунды, когда Мерзлов бросился спасать свой трактор, этот трактор был для него какой-то частицей его страны или еще точнее: его отношение к этому своему трактору было какой-то частицей его отношения к своей стране.
Были в его душе незримые нити, которые связывали одно с другим. И эти молчаливые и крепкие нити не порвались, не лопнули в душе этого человека в минуту одного из тех испытаний, когда нашу человеческую душу пробуют на разрыв.
Думая о Мерзлове, я вспоминал о Даманском. Не обо всей истории с этим маленьким островком, которую, кстати сказать, тоже не грех держать в памяти, а о своих тогдашних разговорах с молодыми, восемнадцати-девятнадцатилетними солдатами, ровесниками или почти ровесниками Мерзлова.
Обстоятельства совершенно иные, но необходимость мгновенного решения, мгновенного действия такая же. И решения в несхожих обстоятельствах схожие. Наверное, поэтому я и вспомнил о них, о тех ребятах, думая о Мерзлове.
Бригадир тракторной бригады Павел Агафонович Сапожников, который когда-то ушел на войну в возрасте Мерзлова, в восемнадцать лет, и после нескольких ранений все-таки дошел до Балтики, вспоминая Мерзлова, несколько раз повторял сокрушенно:
— Не был я там в ту минуту! Только-только в другое место отлучился. Всего полчаса, как отлучился. Только-только…
И за этим горьким «только-только» я чувствовал недосказанное, то, что не раз приходилось слышать на войне: если бы не это «только-только», если бы не отлучился, если бы был именно в эту секунду именно здесь, может быть, все было бы как-то иначе, по-другому…
Мы заговорили с Сапожниковым о «железке», о мнении тех, кто считает, что за «железку» не стоит рисковать жизнью. Сапожников стиснул большие тяжелые руки и укоризненно, даже сердито усмехнулся:
— Железка, говорите… И трактор — железка, и кран — железка, и турбина — железка. Теперь на железке вся Россия держится. Отсюда и считать надо — стоило или не стоило…
Вспоминаю сейчас эти слова Сапожникова и думаю, что, да, конечно, преуменьшать цену человеческой жизни бесчеловечно. Да, конечно, жизнь человека дороже трактора. В этом случае — дороже трактора, в другом случае — дороже чего-то другого. Все верно, все так!
А с другой стороны, спрашивается: на что способен человек, живущий в постоянном сознании того, что его жизнь дороже всего остального? Способен ли вообще что-нибудь спасти: винтовку, трактор, самолет, да и самое главное — другого, попавшего в беду человека, — тот, кто в решительное мгновение, перед тем как пойти на риск, начнет считать, что сколько стоит? Ради чего есть основания рискнуть собой, а ради чего нет?
Подозреваю, что такой человек не только трактор из огня, но и ребенка из воды не вытащит, хотя и будет при этом считать, что человеческая жизнь дороже всего на свете. Подразумевая при этом, конечно, прежде всего свою собственную жизнь. В этом-то и весь секрет!
Мать Анатолия, Нина Петровна, показала мне письма, которые приходят к ним в семью каждый день с разных концов страны. Она доярка, у нее много работы на ферме, да и дома семья — муж, двое детей, младшие брат и сестра Анатолия. Но она все-таки почти каждый вечер отвечает хотя бы на несколько писем. Отвечает, сидя в комнате, где рядом со столом, за который она садится, стоит пустая кровать, где спал погибший сын. Отвечает, полная неутихшего горя, отвечает сквозь слезы. Но все-таки отвечает. Видит в этом свой долг перед людьми, которые сочувствуют ее потере и разделяют ее собственный взгляд на сына: как бы страшно и тяжело все потом ни обернулось, а все-таки он поступил так, как должен был поступить.
Я сидел в этой комнате и читал эти письма, многие из которых действительно невозможно оставить без ответа. Я даже переписал себе несколько из них, но приведу здесь только одно, пришедшее из Кемеровской области от молодой женщины и поразившее меня глубиной последней своей фразы.
«Я сейчас сижу пишу, а у самой слезы так и навертываются. Ведь и мой брат тоже тракторист и тоже — восемнадцать лет, он служит в армии. Да, я очень сожалею, что гибнут вот такие хорошие люди, как ваш сын. Ведь его друг не пошел спасать, а он — я даже слов не найду таких, как вас благодарить за то, что вы вырастили такого сына, верного Родине и себе».
«Верен Родине и себе». Да, пожалуй, именно эти слова выражают нравственную суть того, что сделал Анатолий Мерзлов. Сделал, потому что видел в этом своем тракторе частицу народного достояния, то есть в конечном счете частицу Родины, и, оставаясь верным себе, не мог поступить по-другому.
Видимо, так!
Письма, полные нравственной поддержки, написанные самыми простыми и добрыми, идущими от сердца словами, идут и идут со всех концов страны в семью Мерзловых…
Но как бы сильна ни была эта нравственная поддержка, все равно отцовское и материнское горе остается неутешным, и это тоже надо помнить, думая о горькой цене подвига, совершенного их сыном.
Когда-то, в те времена, когда я впервые был в Михайлове, я писал в одном из своих фронтовых стихотворений:
Мать будет плакать много горьких дней, Победа сына не воротит ей…
И вспомнил эти строки сейчас. К несчастью, это правда. Так это и есть…
Константин СИМОНОВ
Николай ПЯСКОРСКИЙ
Во время боя к выстрелам привыкают. В тишине от выстрела вздрагиваешь. Сорок лет назад редкая семья не получала конверта с короткой вестью: «Убит…» Война зашла в каждый дом. Мы стояли в те годы насмерть, и глаза наши были сухими. Сегодня одно известие о погибшем солдате нас будоражит. За что сейчас умирают солдаты?