22 февраля 1818 года Василий Львович был на 33-м заседании Общества любителей российской словесности, читал стихотворение В. С. Чюрикова «Песнь старца», свои стихотворения «Подражание XXXI оде Горация» и «Кабуд-путешественник». Но в письме П. А. Вяземскому от 27 марта 1818 года (то есть спустя более месяца после заседания) он ничего не пишет о своих успехах декламатора и стихотворца:

«Не знаю, дошла ли до тебя весть о том, что происходило в последнем собрании нашего ученого общества? Мерзляков читал письмо какого-то Анонима, возмущавшегося против экзаметров, баллад, одним словом, ругал нашу Светлану сколько душе его хотелось. Вот до чего доводит зависть! Господин профессор, забыв, что Жуковский сам присутствует в собрании, вздумал давать ему уроки, и министр просвещения, попечитель университета, И. И. Дмитриев и многие другие были слушателями. На другой день он явился к приятелю нашему с извинением, и тот, по доброте души своей, простил его. — Я страшно был сердит на нового Зоила, и с тех пор еще с ним и не встречался» (223).

Алексей Федорович Мерзляков, профессор Императорского Московского университета по кафедре красноречия и поэзии, был еще и поэтом, переводчиком, критиком. «Письмо какого-то Анонима», которое он читал, — это «Письмо о гекзаметрах, балладах и баснях, присланное от неизвестного». «Неизвестным» был сам А. Ф. Мерзляков. Объект его критики — романтическая поэзия, баллады и, разумеется, баллады В. А. Жуковского.

«Стихотворец развязан в чувствах и мыслях, — возмущался профессор. — <…> Скажите, Милостивые господа, баллада имеет ли какие-нибудь для себя правила? <…> Теперь, Бог знает что: ни вероятия в содержании, ни начала, ни конца, ни цели, ни худой, ни доброй: все достоинство в слоге. Слог хорош; но что остается у меня в голове или в сердце?»^[506]

Василий Львович не обратил внимания на то, что А. Ф. Мерзляков нарушил устав общества: ведь на предварительном заседании он не прочитал свое сочинение, которое собирался огласить в присутствии публики. А среди тех, кто пришел его слушать, оказались знатные чиновные особы: министр просвещения князь Александр Николаевич Голицын, попечитель Московского учебного округа князь Андрей Петрович Оболенский (он был двоюродным дядей П. А. Вяземского). Присутствовал на заседании и И. И. Дмитриев, поэт и человек весьма почтенный и всеми уважаемый.

Литературные страсти кипели в Москве. В 1818 году вышли в свет первые восемь томов «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина. Это было событие не только литературного, но и огромного общественного значения. «История…» имела небывалый ранее успех в читающей публике. Восемь лет спустя А. С. Пушкин вспоминал:

«Болезнь остановила на время образ жизни, избранный мною. <…> Это было в феврале 1818 года. Первые восемь томов Русской истории Карамзина вышли в свет. Я прочел их в моей постеле с жадностью и со вниманием. Появление сей книги (так и быть надлежало) наделало много шуму и произвело сильное впечатление, 3000 экземпляров разошлись в один месяц (чего никак не ожидал и сам Карамзин) — пример единственный в нашей земле. Все, даже светские женщины, бросились читать Историю своего Отечества, дотоле им неизвестную. Она была для них новым открытием. Древняя Россия казалось найдена Карамзиным, как Америка — Коломбом. Несколько времени ни о чем ином не говорили. Когда, по моему выздоровлению, я снова явился в свете, толки были во всей силе» (XII, 305).

Толки о карамзинской истории — в письмах В. Л. Пушкина, восторженного почитателя историографа. Но прежде, чем мы к ним обратимся, несколько слов о суждениях близких к Н. М. Карамзину людей.

П. А. Вяземский считал Н. М. Карамзина М. И. Кутузовым 1812 года: историк спас Россию от нашествия забвения собственной истории. Сказано точно: после победы России в Отечественной войне 1812 года в обществе остро ощущалась потребность исторического самосознания. Труд Н. М. Карамзина — «нашего Ливия», «нашего Тацита» — отвечал на этот, как сказали бы сегодня, вызов времени. Недаром участник войны 1812 года Ф. И. Толстой-Американец признавался в том, что, только прочитав «Историю государства Российского», он узнал, что у него есть Отечество.

В. А. Жуковский увидел в «Истории…» источник вдохновения и славы, и он оказался прав: вспомним хотя бы трагедию А. С. Пушкина «Борис Годунов», источником которой было сочинение Н. М. Карамзина.

Огромный интерес и восхищение вызвала «История…» у И. И. Дмитриева и К. Н. Батюшкова. В послании В. А. Жуковскому 1818 года А. С. Пушкин писал о Батюшкове-читателе карамзинского труда:

Сочинение Н. М. Карамзина, основанное на тщательном изучении многочисленных исторических источников, было не только трудом историка, но и произведением выдающегося писателя. Кроме того, — и это очень важно, — Н. М. Карамзин писал об исторических событиях, соединяя свое описание с нравственной оценкой этих событий. Любовь к Отечеству, желание добра любезным соотечественникам, вера и надежда на лучшее будущее для России — всё это есть в «Истории государства Российского». Позволим себе заявить, что не только давняя, искренняя и глубокая любовь к Н. М. Карамзину, но и понимание того литературного подвига, который он совершил, стоят за восторгами В. Л. Пушкина.

«История Российская вся уже раскуплена в Петербурге, и здесь ее продают дорогой ценою. Я читаю ее с восхищением и просиживаю за нею целые ночи, — писал Василий Львович П. А. Вяземскому 20 февраля 1818 года. — Каченовский отдает справедливость трудам Николая Михайловича и преклонил, так сказать, перед ним колена; я за это начинаю любить его. Вигель (Ивиков Журавль) пишет к Блудову, что многие в Петербурге называют „Историю Российского государства“ славнейшим произведением нынешнего века (что согласно с мнением моим и в чем, кажется, и сумнения нет), а что некоторые критикуют предисловие, утверждая, что он в нем предсказывает падение нашей империи, что Автор мало говорил похвального о предках наших и что в новой истории слишком много ссылок и примечаний. Разумеется, что сии критики — сущие невежды и глупцы и что они помрачить славы нашего Ливия не могут. Графиня Катерина Алексеевна Мусина-Пушкина удивляется, что Николай Михайлович не прислал ей ни одного экземпляра своей истории, и признаться надобно, что и для меня это удивительно. Он пользовался многими рукописями, находящимися у гр. Алексея Ивановича, и, кажется, нельзя было ему о том запамятовать, тем более, что он прислал два экземпляра, один Булгакову, а другой Малиновскому» (219–220).

Профессор Императорского Московского университета по русской истории, статистике, географии, русской словесности, издатель «Вестника Европы» Михаил Трофимович Каченовский недолго оставался коленопреклоненным. Он выступил с критикой Н. М. Карамзина, которая возмутила И. И. Дмитриева, П. А. Вяземского (написавшего на Каченовского четыре убийственные эпиграммы) и, разумеется, В. Л. Пушкина. Василий Львович тоже «вооружался» против Зоила эпиграммами, призывал П. А. Вяземского «втоптать его в г…» (чрезвычайно редкий случай использования в его письмах ненормативной лексики), начал сочинять, но так и не сочинил «Разговор с журналистом». Перипетии борьбы с М. Т. Каченовским и другими противниками историографа — в его письмах.

«Почтенный наш Николай Михайлович остается в Петербурге еще на зиму, — писал В. Л. Пушкин 2 августа 1818 года П. А. Вяземскому, — а мне сдается, что он и воочию там жить будет. История Российская печатается вторым тиснением и, кажется, с некоторыми прибавлениями. Каченовский беснуется, Мерзляков пьянствует с досады, Кутузов (П. И. Голенищев-Кутузов. — Н. М.) в исступлении. Ура!» (236).