Жена не забыла побоев и изрубленного полушубочка не забыла. Начался в семье сущий ад. Тибор — одно, жена — другое. Чуть отвернулся — полетели форинты на побрякушки, на ленты, на зеркальца, на кружева. Просил. Бил. Снова просил. Как об стену горох! Ты, мол, для меня обновы пожалел, так на вот, получи! Мне жизни не даешь, и тебе жизни не будет…

Молчал Тибор. С такой бедой к людям не выйдешь: засмеют. Скажут: с бабой не совладал! И одно утешение осталось — вино. А где вино, там горе одно, всем известно…

Опомнился Тибор. Трое ребятишек отцовских бед не хотят знать. Им хоть кусок хлеба, да подай в день!.. И потянулись безотрадные, оглушающие заботой будни. У другого, хоть и впроголодь живет, да близкая душа рядом. Другому есть с кем на будущее понадеяться. А у него никого. Жена — враг. Говорили, и погуливать начала. Но Тибору уже все равно стало. Чужая. Пусть как хочет!..

С тоской думал он, что иначе вся жизнь повернулась бы, приведи он в дом другую. Иначе повернулась бы! И не надо особого богатства, бог с ним. Человека, человека рядом с собой видел бы!

…Старуха слегла неожиданно. Вроде крепкая была, а тут слегла.

И вот нынче под утро велела ксендза звать. Еле прошептала: «Ксендза!..» А сама уже серая. И никого не видит…

Тибор Каналаш, отирая быстрые, неожиданные слезы, убыстрил шаги. Господи, господи, не дай бедной умереть без причастия! И сама не жила, и его век заела, да разве ж она виновата, господи?! Хотелось бабе как все люди пожить, радости хотелось, веселья, думала обновками судьбу обмануть… Э-э-хе-хе, горе! И ему бы надо иначе с молодой-то… Ведь любил!.. А прожитого не вернешь, годы вспять не идут. Конец — вот он… Ничего уже не поправить. Только ксендза позвать… Хоть бы ксендз успел!

Крытый красной черепицей беленький домик ксендза Алоиза Тормы стоял на краю села, откуда открывался вид на Альфельд и на озеро, поросшее высокими камышами.

Еще издали Тибор заметил в окнах домика свет и обрадовался: слава богу, не придется будить. Он, грешным делом, побаивался священника: человек ученый, строгий. Разбуди его среди ночи, так и выбранит, пожалуй!..

Двустворчатая беленая дверь оказалась приоткрытой. Тибор обскреб сапоги о железный скребок, вбитый в крыльцо, кашлянул и постучал. Никто не отозвался. Подождав, Тибор постучал сильнее. Опять нет ответа. Тибор переминался с ноги на ногу. Господи! Да что ж такое! Человек помирает, а тут…

Тибор набрался смелости, переступил порог. В передней еще покашлял. Почтительно, робко постучал во внутренние двери. Дом как вымер. Тибор топтался в передней, не зная, как поступить. Надо позвать ксендза, каждая минута дорога, но как войдешь без разрешения?.. Тибор еще покашлял, еще постучал… Ему почудилось за дверью не то мычание, не то стон, и вслед за тем показалось, что в доме упало что-то тяжелое.

— Господи!..

Тибор невольно перекрестился. Да что ж такое?!. Входная дверь открыта, никто не отзывается, стонут, а свет горит?

Тибор потянул дверь, заглянул в первую комнату — и обомлел. На ковре возле дивана корчился связанный по рукам и ногам какой-то человек в одном исподнем. Тибор не сразу признал в человеке духовного отца. Такое лицо — и в подштанниках! А потом, придя в себя, кинулся на помощь.

Руки у Тибора были крепкие, умелые, но развязать хитрые, тугие узлы даже они быстро не сумели.

— Ваше преподобие!.. Ваше преподобие!.. Да как же так?.. Да кто?.. — твердил Тибор. — Погодите маленько, я сейчас, сейчас!.. Ах ты господи, какое несчастье!

Пока Тибор возился с веревкой, опутавшей ноги Алоиза Тормы, ксендз успел освободиться от заткнутого в рот кляпа. Он дышал, как запаленная лошадь.

— Да будут прокляты нечестивцы! — возопил вдруг ксендз. — Отныне и вовеки! Отныне и вовеки!

Тибор сдернул веревку с ног Алоиза Тормы.

— Господи! Да что случилось? Кто вас так? Может, доктора?

Ксендз встал на ноги, сделал неуверенный шаг к дивану, но ноги отекли, и ксендз едва успел присесть. Желтая, сухая рука ухватила валявшуюся на диване связку ключей.

— Да будут прокляты! — опять возопил ксендз и погрозил связкой ключей в окно. — Отныне и вовеки!

— Я людей кликну, ваше преподобие! — сообразил Тибор и повернулся к двери, но ксендз прытко скаканул с дивана, ухватил Каналаша за полу пиджака.

— Не смей! Не смей! Стой!..

Ничего не понимающий Тибор мялся у двери, пока ксендз, метнувшийся в спальню, что-то там бормотал, шелестел одеждой. Наконец Алоиз Торма, напяливший сутану, выбежал, проскочил мимо Тибора, и тот услышал, что слуга господа метнулся во двор.

— Да будут прокляты! — исступленно зазвучало на дворе. Тибор неуверенно двинулся на крик. В обширном ксендзовом дворе посреди раскрытых хлевов и клетей метался Алоиз Торма.

— Уходи! — заревел ксендз, заметив Тибора. — Прочь!

Тибор попятился, но вспомнил, зачем пришел, и остановился.

— Уходи! — надвигался на него ксендз.

— Ваше преподобие… У меня жена…

— Уйди на улицу! Уйди! Сиди там!

Тибор вышел.

«А ведь ксендз-то рехнулся! — осенило Тибора уже на улице. — Человека ограбили, чуть не убили, а он не велит людей звать, вопит, кидается, как дикий!»

В следующую минуту Тибор уже бежал к соседям. Загрохотал в двери:

— Эгей! Люди! Люди! Ксендза ограбили! Он с ума сошел!

Через полчаса вокруг дома ксендза Алоиза Тормы гудела толпа. Сбежавшиеся мужики и бабы судачили, пытались заглянуть в окна, позвать Алоиза Торму, но тот заперся и на все призывы отвечал только одно:

— Расходитесь! Расходитесь!

Тибор в сотый раз пересказывал, что увидел в доме Алоиза, придя звать его к умирающей жене.

Никто ничего не понимал.

Меньше всех понимал, что произошло, сам Алоиз Торма. Немецкие офицеры, которым он гостеприимно открыл дверь нынче ночью, вдруг набросились, связали его и экономку, отобрали ключи, а теперь выяснилось — ограбили его! Варвары! Варвары! На кого подняли длань свою? В чей колодец плюнули? Чей храм осквернили?

Первым побуждением Алоиза было жаловаться. Ехать в город, требовать наказания для грабителей. Но, остыв, он струхнул. Кому жаловаться? Своим властям? Э! А жаловаться немецкому командованию на немецких офицеров…

Одно смущало ксендза. Странно выглядели ночные гости. Небритые. У одного лицо в кровоподтеках. У другого — голова забинтована. Словно и не офицеры, а самые настоящие разбойники. Но ведь мало ли что…

Ксендз досадовал на дурака-мужика, собравшего народ. Из этой истории нельзя поднимать шума. А теперь вся деревня взбудоражена. И упаси бог, если узнает мужичье, что на ксендза напал не кто-нибудь, а немцы! И так немцев ненавидят в деревне, а дай повод — шмелями зажужжат, неизвестно, до чего дойдут! Повсюду разнесут новость!

«Нет, нет! — думал ксендз. — Нет! Волновать народ, разжигать страсти нельзя… Недостойно… Сообщить властям в корректной форме… Убытки вернут… А народ волновать нельзя!..»

Собравшись с духом, он вышел на крыльцо. Много позже, когда мужики уже расходились, ксендз вспомнил о своем освободителе. Спросил, кто к нему приходил поутру, зачем.

— Тибор Каналаш, ваше преподобие, — ответили ксендзу. — Жена у него помирает.

Ксендз всплеснул руками:

— Ей нужны святые дары!

— Да уже не нужны, ваше преподобие, — сказал кто то. — Померла она.

И, подумав, подтвердил:

— Уже с час, как померла.

Солдаты второй смены контрольно-пропускного пункта под Тишальоком коротали время, рассказывая старые анекдоты и всякие истории. Но анекдоты иссякли, фронтовые воспоминания надоели, и солдаты умолкли. Наступило тяжкое, унылое молчание.

— Хоть бы письмо пришло, — сказал, наконец, рядовой Грюнблат. В его голосе была тоска. Все знали, что семья Грюнблата живет в Дрездене, что он не получал писем вторую неделю, и догадывались, почему он их не получает.

Рядовой Кнебель вздохнул.

— Заскулили! — с ненавистью сказал рядовой Нойман. — Никто не имеет права скулить! Слышите, вы! Никто!