Саша любил эти поездки в старый город с его веками устоявшимся бытом.

Точно перечитывая любимую книжку, он знал наперед все, что ему предстояло там увидеть. По ухабистой улице, на которой даже летом не высыхают лужи, они подъедут к высокой калыбной[6] стене. Мать дернет за колокольчик, и у раскрывшейся калитки появятся селиновские домочадцы с седым как лунь дедушкой Карпом Ивановичем впереди. Гостей поведут в стеклянную галерею целовать пухлую руку бабушки Татьяны Ивановны — непомерно толстой старухи в кружевной накидке и такой же наколке. Только уйдут они в комнаты, как она закричит громким голосом, напоминающим крик совы: «Гаяна-джа! Са-вет-джа! Солдат Гаяна-джа!» На ее зов сбегутся приживалки в черных косынках, и не успеют гости привести себя в порядок, как стол в столовой будет заставлен чебуреками, шекер-береком[7] и вареньем разных сортов.

Особенно занятно бывало в Карасубазаре на масленице, которую праздновал весь город без различия веры и национальности.

Чего только Саша не видел с балкона дома, выходящего на площадь! Зрелище сменялось зрелищем. Вот внимание его привлекли борцы, подзуживаемые гиканьем возбужденной толпы. Но раздаются крики, и все бегут в сторону, чтобы увидеть… Что увидеть? Облезлую обезьяну в пиджачке, выделывающую по приказанию старого татарина что-то вроде па ойнавы[8]. Недолго пришлось Саше разглядывать и обезьянку. Площадь вдруг зашумела, загалдела. «Приехали комедианты!» — закричал кто-то в толпе.

Саша видит: комедиант в одежде, усыпанной блестками, ходит по канату. «Вай! Что у него на ногах?» — недоумевают на балконе. В толпе раздается оглушительный хохот: «Чугунные казаны[9] у него на ногах!»

Вечером, сидя возле матери у окна, Саша наблюдал за ряжеными, освещающими себе путь факелами. Неумолчно грохотала даул-зурна[10]. Отделяясь от главного шествия, устремлялись в ворота домов группы ряженых; аляповато размалеванные маски появлялись и на селиновской лестнице. Наталья Карповна приглашала их, по карасубазарскому обычаю, к столу, и они пили, пели, отплясывали хайтарму[11], а затем снова высыпали на улицу, размахивая факелами и распевая татарские песни.

Отец

После ярких карасубазарских празднеств бывало трудно возвращаться к симферопольским будням. В течение нескольких дней Саша слонялся по дому, не в силах взяться за какое-либо дело. Но жизнь входила в повседневную колею, и он снова втягивался в круг занятий, становившихся все шире по мере того, как он рос.

«Лет восьми я начал рисовать, — записал он впоследствии в автобиографии, — и люди компетентные находили у меня известные способности и в этой области…»

Саше было девять лет, когда к нему стала ходить учительница, чтобы подготовить его в гимназию. Мальчиков обучали также армянской грамоте. Саша во всем проявлял прилежание.

О своих успехах в учении братья уведомляли отца.

«Милый папа! — писал Леня неровным почерком, испещренным помарками и кляксами. — Я, слабо богу, здоров, и все, славо богу, здоровы, но очень скучаем за тобой. Прошу тебя, скорей приезжай в Симферополь. Я теперь стал учиться хорошо, постараюсь учиться еще лучше…»

В конце письма ласковый, общительный Леня кланялся всем каховским родственникам с их детьми.

Саша ограничивался поклоном бабушке.

«Милый папа! — писал он каллиграфически по косой линейке. — Я, слаго богу, здоров, но только очень скучаю за тобой. Я уже учусь по-русски и по-армянски и скоро напишу тебе письмо по-армянски. Сестры здоровы, кланяются и целуют тебя. Такуш-тетя тоже кланяется вам всем. Приезжай, папа, поскорее к нам. Кланяйся от меня бабушке. Целую тебя и остаюсь твой сын, любящий тебя

Александр Спендиаров».

Человек настойчивый и дальновидный, отец уделял немало внимания занятиям своих сыновей.

Он слыл среди родственников скупцом: отдавая тысячи за имения, он скупился на четвертак извозчику. Но на образование детей, от которого зависело будущее положение их в обществе, он не жалел никаких средств.

Место уже старой и больной Такуш-тети заняла мадемуазель Бюрнан, обучавшая детей французскому и немецкому языкам. Когда Саше исполнилось девять лет, к нему пригласили учительницу музыки. Но уроки игры на фортепьяно продолжались не более полутора лет. Уже довольно свободно разбираясь в нотах и с младенчества играя по слуху, Саша «не мог побороть в себе нелюбви и даже отвращения к гаммам и экзерсисам»[12].

Заботясь о всестороннем развитии сыновей, Афанасий Авксентьевич выписывал из Одессы книги, ноты, краски…

Он жил в Каховке, но часто приезжал в Симферополь и все свободное время проводил с детьми. Тотчас же по его приезде в доме устанавливался строгий порядок. Исчезал дух праздности. Чтобы избегнуть холодных замечаний мужа, Наталья Карповна проводила дни в вязании кружев. Живой как ртуть Леня, которого в отсутствие отца трудно было засадить за приготовление уроков, приносил из гимназии хорошие отметки.

Афанасий Авксентьевич сумел приобщить к делу даже дедушку Карпа Ивановича. Старик, уже много лет живший на покое, стал управляющим лесной конторы зятя.

Трудолюбивый Саша легко подчинялся организующей воле отца. Он увлекался науками и страстно предавался чтению. В 1882 году, одиннадцати лет от роду, прекрасно подготовленный и начитанный, он поступил в первый класс Симферопольской классической гимназии.

В гимназии

Его посадили рядом с неряшливо одетым мальчиком по фамилии Заворотний. Саша почувствовал себя стесненно: широко расположившись на парте, мальчик бесцеремонно разглядывал его круглыми глазами.

На уроке арифметики он стал понукать Сашу: «Что сидишь? Полчаса сидишь, не можешь задачу решить? А ну, решай скорей!» Саша покорно заторопился, и не успел он переписать задачу начисто, как Заворотним уже все было списано.

На следующем уроке арифметики повторилось то же самое. Заметив Сашину простоту и застенчивость, первоклассники стали задирать его. Он был меньше всех ростом и с виду очень хрупок: кто знает, что пришлось бы ему испытать, если бы не защита Лени — грозы и кумира всей гимназии.

Как только раздавался звонок к перемене, Саша сбегал в обсаженный акациями гимназический двор, где повсюду — на заборах, деревьях, площадках, остатках газона — галдели гимназисты в серых тужурках, и, различив среди них черноглазого Леню, устремлялся к нему.

Мальчик становился все более замкнутым. Его тянуло к уединению. Однажды, прохаживаясь по гулкому коридору, он набрел на открытую дверь актового зала. Там было пусто. Саша подошел к роялю. Забыв обо всем на свете, он стал импровизировать. На звуки музыки прибежал один гимназист, потом другой… Десятки гимназистов заполнили зал. Окружив рояль тесным кольцом, они заказывали Саше марши, вальсы, мазурки…

Слух о маленьком музыканте разнесся по всей гимназии. Теперь всюду его встречали приветливо: в классе, на гимназическом дворе, в хоре, куда он был принят с первых дней поступления в гимназию. Те же мальчишки, которые прежде, щелкая его по затылку, мешали ему петь, теперь тянулись к нему со всех сторон, прислушиваясь к чистым интонациям его высокого голоса.

Но это не вызывало у него самодовольства. Его серьезное личико сохраняло выражение задумчивости и даже некоторой отрешенности.

По большим праздникам гимназический хор пел на клиросе симферопольского собора. Ни у кого из Сашиных сверстников не было такого высокого и звонкого голоса. И потому Саша во время архиерейского служения объявлял выход архиерея.