Анализируя в письме образ главного героя романа, Достоевский нашел, что Тургенев превосходно справился со своей задачей.
«Это было тем более важно для меня, — писал Тургенев Достоевскому, — что люди, которым я очень верю… серьезно советовали мне бросить мою работу в огонь — и еще на днях Писемский… писал мне, что лицо Базарова совершенно не удалось. Как тут прикажете не усомниться и не сбиться с толку? Автору трудно почувствовать тотчас, насколько его мысль воплотилась — и верна ли она, и овладел ли он ею — и т. д. Он как в лесу — в своем собственном произведении. Вы наверное сами это испытали не раз. И потому еще раз спасибо. Вы до того полно и тонко схватили то, что я хотел выразить Базаровым, что я только руки расставлял от изумленья — и удовольствия. Точно Вы в душу мне вошли и почувствовали даже то, что я не счел нужным вымолвить. Дай бог, чтобы в этом сказалось не одно чуткое проникновение мастера, но и простое понимание читателя — то есть, дай бог, чтобы все увидали хоть часть того, что Вы увидали! Теперь я спокоен, насчет участи моей повести: она сделала свое дело — и мне раскаиваться нечего».
В «Зимних заметках о летних впечатлениях» Достоевский, говоря о нападках критики на Тургенева по поводу его романа, писал: «Ну и досталось же ему за Базарова, беспокойного и тоскующего Базарова (признак великого сердца), несмотря на весь его нигилизм».
Из более поздних писательских отзывов об «Отцах и детях» особенно интересен отзыв Чехова, где своеобразно, выразительно и, как всегда, кратко сказано о мастерстве, с каким написан этот роман.
Чехов также ставил его на первое место среди всех произведений Тургенева: «Боже мой! — восклицает он в одном из писем, — что за роскошь «Отцы и дети»! Просто хоть караул кричи. Болезнь Базарова сделана так сильно, что я ослабел, и было такое чувство, что я заразился от него. А конец Базарова? А старички? А Кукшина? Это черт знает как сделано. Просто гениально!»
Чехов, конечно, не раз перечитывал все сочинения Тургенева, в частности роман «Отцы и дети», XXVII глава которого производила на него особенное впечатление. Возможно, что некоторые подробности в описании болезни и смерти Дымова в «Попрыгунье» (конец 1891 года) были навеяны финальной главой «Отцов и детей», поразившей Чехова необыкновенным реализмом.
ГЛАВА XXV
«ПРОЦЕСС 32-х». БАДЕН-БАДЕН. «ДЫМ». СМЕРТЬ ГЕРЦЕНА
В ноябре 1861 года Герцен и Огарев получили в Лондоне письмо из Сан- Франциско, начинавшееся словами: «Друзья! Мне удалось бежать из Сибири, и после долгого странствования по Амуру, по берегам Татарского пролива и через Японию сегодня (15 октября. — Н. Б.) я прибыл в Сан-Франциско».
Письмо это было отправлено Михаилом Бакуниным, который просил Герцена и Огарева выслать ему в Нью-Йорк пятьсот долларов, а также найти способ известить его братьев о том, что он благополучно достиг берегов Калифорнии, направляется в Нью- Йорк и рассчитывает в половине декабря быть в Лондоне.
История его была вкратце рассказана в том же письме:
«Просидев три года в Петропавловской крепости, я при начале войны в 1854 году был перевезен в Шлиссельбург, где просидел еще три года. У меня открылась цинготная и повыпали все зубы.
Страшная вещь пожизненное заключение: влачить жизнь без цели, без надежды, без интереса… Однако я не упал духом… Я одного только желал: не примиряться… сохранить до конца в целости святое чувство бунта…»
Выпущенный весной 1857 года из Шлиссельбургской крепости, Бакунин был отправлен в Сибирь. Первоначально местом поселения для него была указана Нелюбинская волость Томской губернии с обязательным соблюдением всех условий, «какие существуют для политических преступников, состоящих на поселении в Сибири».
Однако Бакунин, ссылаясь на плохое здоровье, просил разрешить ему поселиться в Томске, и просьба его была удовлетворена.
В Томске Бакунин прожил около двух лет. Здесь он познакомился с семьей поляка Квятковского, служившего чиновником по золотопромышленному делу. Двум дочерям его Бакунин взялся преподавать французский язык. Квятковские жили в версте от города, в маленьком домике на заимке.
Бывая у них почти каждодневно, Бакунин особенно сдружился с младшей дочерью Квятковского — Антонией. Он полюбил ее и сделал ей предложение, которое было принято, хотя отец ее долго не хотел дать согласия на этот брак.
Весной 1859 года при содействии своего влиятельного родственника, генерал-губернатора Восточной Сибири графа Н. Н. Муравьева-Амурского, Бакунин был переведен из Томска в Иркутск. Там он поступил на службу к одному золотопромышленнику, благодаря чему получил свободу передвижения по краю, а это дало ему возможность впоследствии осуществить задуманный побег.
Летом 1861 года, воспользовавшись коммерческим поручением купца Сабашникова, Бакунин оставил Иркутск и, спустившись вниз по Амуру до Николаевска, пересел инкогнито с корабля «Стрелок» на американский клипер, плавал некоторое время на нем по Татарскому проливу и вдоль японских берегов, пока не встретилось ему в Иокогаме другое американское судно, направлявшееся в Сан-Франциско.
Жена Бакунина была посвящена в его планы. Он рекомендовал ей не задерживаться долго в Сибири после его побега, перебраться к его родным в Премухино и ждать там известий о нем.
22 ноября Герцен напечатал в «Колоколе» первое краткое сообщение о том, что Бакунину удалось вырваться из сибирского плена и что он собирается теперь выехать из Америки в Англию. «Извещаем с восторгом об этом всех друзей Бакунина».
Тургеневу, который в это время жил в Париже, Герцен отправил письмо о предстоящем приезде их общего друга и просил его подумать о возможности сбора средств среди приятелей и знакомых в помощь Бакунину.
Тургенев обещал заняться этим и, со своей стороны, «с величайшей готовностью» взял на себя «обязанность давать Бакунину ежегодную сумму 1500 франков».
Вскоре Бакунин прибыл в столицу Англии.
Через несколько дней в «Колоколе» появилась статья Герцена: «Бакунин в Лондоне! Бакунин, погребенный в казематах, потерянный в Восточной Сибири, является бодрый и свежий среди нас… Бакунин приходит к нам с удвоенной любовью к народу русскому, с несокрушимой энергией надежд и сил.
Видно, скоро весна, если старые знакомые прилетают из-за Тихого океана.
С Бакуниным невольно оживают стаи теней и образов бурного года…» — писал Герцен, вспоминая о революционных мечтах 1848 года, развеянных потом шквалом реакции.
Так был встречен друзьями в Лондоне Михаил Бакунин «после 14 лет страданий со знаками от цепей, которые не прошли еще, утомленный путем вокруг света…».
Ведь он проделал тридцать тысяч верст за полгода пути от Иркутска до берегов Темзы.
В юности Тургенев, вероятно, тотчас же поспешил бы навстречу другу, приплывшему из-за океана.
Но теперь иное было время…
В конце января 1862 года он сообщил Герцену, что болен и не решается даже выходить на улицу. «Это опять отложило время моей поездки в Лондон, которая решительно начинает принимать какой-то мифический оттенок, но я не теряю надежды».
Надежда эта исполнилась все-таки, но чуть ли не через полгода, когда Герцен совсем уже разуверился в возможности скорого свидания с Тургеневым и шутя называл Бакунина и Огарева «романтиками» за то, что они еще продолжали верить обещанию Ивана Сергеевича.
Дело дошло до того, что Бакунин поручил известному армянскому революционному демократу, сподвижнику и ученику Чернышевского Михаилу Налбандову (правильнее: Микаэлю Налбандяну), приехавшему в это время из Лондона в Париж, убедить Тургенева поспешить с приездом. «Да вытолкайте его скорее из Парижа, — настаивал Бакунин, — нам смерть хочется повидаться, и я надеюсь, что он пробудет с нами никак не менее недели».
Кроме желания повидаться с другом молодости, была у Бакунина и другая причина торопить Тургенева. Прощаясь с женой в Иркутске, он условился с нею о встрече в Лондоне и теперь решил поручить Михаилу Налбандову и Тургеневу подготовку ее переезда, осуществить который ей предстояло в два приема: сначала из Сибири в Премухино, а затем из России за границу.