Белинский и Тургенев дважды побывали потом в Дрезденской галерее. Иван Сергеевич заранее знал, что туда придут и супруги Виардо; он очень хотел познакомить с ними Белинского, хотя тот всячески отнекивался. Однако Тургенев настойчиво убеждал его осмотреть галерею именно вместе с ними.

— Господин Виардо знает толк в картинах и покажет нам все лучшее — говорил он.

— Я не хочу сводить знакомства, когда не на чем объясняться, кроме разве как на пальцах, — отвечал Белинский, имея в виду свое книжное знание французского языка.

Как раз во время этого спора, происходившего в одном из залов галереи, они завидели супругов Виардо, направлявшихся им навстречу. Отступление было отрезано — знакомство состоялось, причем к вящему удовольствию Белинского дело ограничилось немым поклоном с обеих сторон. На другой день все снова встретились в галерее, и все шло хорошо, как вдруг, уже в последнем зале, Виардо, быстро обратившись к Белинскому, сказала:

— Лучше ли вы себя чувствуете?

Белинский потерялся, Виардо повторила вопрос. Он смутился еще больше; тогда артистка стала говорить по-русски, смешно коверкая слова, и сама при этом заразительно хохотала. Тут только решился он заговорить на ломаном французском языке и сказал, что чувствует себя хорошо, хотя изнемогал от усталости.

Съездив затем в Саксонскую Швейцарию, полюбовавшись на старинную неприступную крепость Кёнигштейн, воздвигнутую в XIV веке на высокой отвесной скале над Эльбой, Тургенев и Белинский вернулись в Дрезден и на другой день отправились к водам. Когда они рассматривали с большим интересом Кёнигштейнскую крепость, они не могли и подумать, что в скором времени здесь будет томиться в заключении, ожидая смертного приговора, как бунтарь-иноземец, принимавший активное участие в революционном восстании, их общий друг — Михаил Бакунин.

До Фрейбурга Тургенев и Белинский ехали по железной дороге, а далее — в Зальцбрунн — добираться пришлось на лошадях. Дорога тянулась все вверх, и вдали рисовались полукружием цепи гор.

Тургенев вспоминал в пути, что Станкевич, также лечившийся здесь в свое время, не называл Зальцбрунн иначе, как западней, местом заточения, скучным ущельем, где не знаешь, куда деваться и что делать.

— Почему-то именно здесь, в Силезии, особенно остро почувствовал я, — говорил Станкевич, — что родина, как семья, есть почва, в которой живет корень нашего существа, а человек без отечества и семьи — перекати-поле, которое гонимо ветром без цели и сохнет по пути.

Очень скоро Тургеневу и Белинскому пришлось в полной мере испытать на себе действие зальцбруннской скуки. Поселились они в двухэтажном опрятном домике, носившем название Мариенгоф, на главной, но далеко не блестящей улице уединенного и небогатого тогда местечка, напоминавшего чем-то кавказские воды. Здесь также не видно было большой реки, также монотонно шумел горный поток, и тучи дымом расстилались по горам, к которым прилепился Зальцбрунн.

День за днем потекли однообразно, без всяких развлечений, без прогулок, потому что погода стояла ужасная: шли нескончаемые дожди, унылый шум ветра наводил тоску. Холод проникал даже в комнаты, а печей в доме не было вовсе. Это напомнило Белинскому те жалкие дачи под Петербургом, которые сдавались по сходной цене таким несостоятельным людям, как он сам.

Начинался июнь, а казалось, что стоит глубокая осень. «Никто в Зальцбрунне не запомнит такого мая и такого июня, — писал Белинский домой, — это что-то чудовищное для страны, в которой растут каштаны, платаны, тополи, белая и розовая акация…»

Грязь и дожди мешали прогулкам по живописным и диким окрестностям Зальцбрунна. Только однажды удалось Тургеневу и Белинскому выехать в замок Фюрштенштейн, выстроенный на высоком холме. Засидевшись в зальцбруннском ущелье, они не могли налюбоваться вдоволь свободным открытым видом из окон замка на глубокую лощину у самого его подножья, по которой протянулась дорога, и на отдаленные горы, раскинувшиеся по всем направлениям.

Оживление внес приезд Анненкова из Парижа. Он явился сюда, оставив задуманный ранее план путешествия в Грецию и Турцию, как только узнал, что Белинский в Зальцбрунне; он тоже, подобно Тургеневу, выражал готовность быть его нянькой и проводником.

Впоследствии Анненков вспоминал, как, переночевав в Бреславле, он очутился ранним утром в этом незнакомом местечке и, направившись по длинной улице, сразу же встретил Тургенева и Белинского, возвращавшихся с источника домой. «Я едва узнал Белинского. В длинном сюртуке, в картузе с прямым козырьком и с толстой палкой в руке — передо мной стоял старик, который по временам, словно заставая себя врасплох, быстро выпрямлялся и поправлял себя, стараясь придать своей наружности тот вид, какой, по его соображениям, ей следовало иметь. Усилия длились недолго и никого обмануть не могли».

Анненков поселился рядом с друзьями во втором этаже Мариенгофа. Теперь уже втроем сходились они за утренним завтраком под навесом барака, заменявшего во дворе их домика беседку без сада и зелени, втроем подолгу обсуждали прочитанные книги и журнальные новости за табльдотом в гостинице «Цур Кроне».

Анненков привез много новостей из Франции и Бельгии, где часто встречался с Герценом, Бакуниным и немецким революционным поэтом Гервегом, где познакомился также с Карлом Марксом и Фридрихом Энгельсом. Он присутствовал, между прочим, по приглашению Карла Маркса, на известном совещании последнего с немецким деятелем рабочего движения Вейтлингом. Открывая это заседание, Энгельс говорил о необходимости установить между людьми, посвятившими себя делу преобразования труда, одну общую доктрину, которая могла бы служить знаменем для всех ее последователей.

Анненкову было чтó рассказать друзьям об общественно-политической жизни Европы, о русской колонии в Париже, о начавшемся подъеме социального движения, которое в ту пору, предшествовавшую революционным бурям 1848 года, проявлялось во Франции явственнее, чем где бы то ни было.

У молодого Тургенева не было такого глубокого и постоянного интереса к политическим вопросам и учениям, как у Белинского, но все же отголоски длительных бесед на эти темы можно найти и в его переписке той поры.

Так, например, что-то похожее на смутное знакомство с зарождавшимися новыми социально-политическими идеями слышится в одном из писем Ивана Сергеевича, относящемся к 1847 году: «Жизнь раздробилась, теперь нет более общего великого движения, за исключением, быть может, промышленности, которая, — если смотреть на нее с точки зрения прогрессивного подчинения стихии природы человеческому гению, — сделается, быть может, освободительницей и обновительницей человеческого рода… А раз социальная революция совершится — да здравствует новая литература!..»

Время тянулось по-прежнему томительно и тревожно, потому что никаких улучшений в здоровье Белинского не замечалось. Сколько ни расспрашивали Тургенев и Анненков невозмутимо спокойного доктора о состоянии больного, ответ его всегда был одинаков: «Да, ваш приятель очень болен».

Они, как и сам пациент, махнули, наконец, рукой на этого лекаря, окрестив его канальей и шарлатаном.

«Каждое утро, — рассказывает Анненков, — Белинский рано уходил на воды и, возвратясь домой, поднимался во второй этаж и будил меня всегда одними и теми же словами — «проснися, сибарит». У него были любимые слова и поговорки, к которым он привыкал и которых долго не менял, пока не обретались новые… Так все свои довольно частые споры с Тургеневым он обыкновенно начинал словами: «Мальчик, берегитесь — я вас в угол поставлю». Было что-то добродушное в этих прибаутках, походивших на детскую ласку. «Мальчик-Тургенев», однако же, высказывал ему подчас очень жесткие истины, особенно по отношению к неумению Белинского обращаться с жизнью и к его непониманию первых реальных ее основ».

Анненков не уточняет темы этих споров с Тургеневым, но, судя по всему, речь шла о житейской неприспособленности Белинского и о его бытовом «идеализме».