Как это случилось? Где искать виновного? Может быть, мастеру просто не хватило места или он не успел- докончить надпись в спешке, с какой по приказу Тимура переделывали злополучную стену? А может, он так написал нарочно?..

Во всяком случае, неоконченная надпись приобретала особый, глубокий и мудрый смысл. «Может быть, так скажут и обо мне, сколько бы я ни строил дворцов, медресе и бань, — подумал молодой правитель. — «Улугбек есть тень...»

Эта мысль, раз возникнув, потом нередко приходила ему в голову и не давала покоя. Она возникала среди пьяного шума пиров, и тогда все замечали, как правитель вдруг сразу мрачнел и отставлял в сторону недопитый бокал. Она приходила во время охоты, и уже становилось неинтересным, сколько уток забьют нынче соколы.

Пытаясь ее отогнать, Улугбек снова и снова перечитывал заветы Тимура. Но они не приносили успокоения. Книги лгали. Разве не видел своими глазами Улугбек, как быстро рухнула великая империя, созданная Тимуром?

В Герате правит Шахрух, в Самарканде — Улугбек. Напрасно Шахрух делает вид, будто Маверан-нахр по-прежнему остается его вотчиной: сын не посылает ему доходов, не подчиняется его указам и распоряжения, лишь порой для виду, просто из уважения советуясь с ним по сложным вопросам.

Не лучше обстоит дело и на западе. После гибели Мираншаха правителем Ирана и завоеванных Тимуром областей Кавказа стал Шахрух. Но тоже только формально. На самом же деле там царит полная неразбериха. Почти в каждом городке сидит свой правитель и весьма лениво отзывается на приказы из Герата. Единой империи давно уже нет. Ее растащили по кускам наследники завоевателя, передравшиеся между собой. И теперь, ослабленные раздорами, они отдавали обратно восставшим племенам и народам одну провинцию за другой.

Конечно, можно приказать придворным льстецам сравнивать тебя с Искандером Двурогим, называть вторым Хосровом или первым среди земных владык. Но не успеешь ты покинуть этот мир, как люди скажут: «Тимур есть тень...» И те же историки и поэты поспешат теми же самыми словами превозносить нового властелина.

Можно строить дворцы, мечети, медресе. Люди помянут тебя добрым словом. А может быть, и недобрым, как злоречивый Алляхдад. И все равно, пройдут годы, пошатнутся крепкие стены, осыплется с них позолота, и все увидят проступившую надпись: «Улугбек есть тень...»

Улугбек последнее время много читал сочинений историков, листал старинные хроники. Они увлекали его, и он сам задумал написать большой исторический труд. Он назывался «История четырех улусов».

К большому сожалению, труд этот не дошел до нас. Мы даже не знаем точно, написал ли его сам Улугбек, или составил по заданию правителя кто-нибудь из историков, посвятив ему книгу, как было принято в те времена. Весьма скудное представление об этом труде дают лишь отрывочные упоминания в других исторических хрониках.

Четырьмя улусами историки тех времен называли государства, возникшие после распада громадной Монгольской империи и поделенные между сыновьями и внуками Чингис-хана: Китай с Монголией, Зо

лотую Орду, Персию и Среднюю Азию. Их подлинная история была приукрашена и искажена множеством легенд, и, конечно, Улугбек в своем изложении тоже оставался в плену этих сказок. Но все-таки по сравнению со своими предшественниками, историками более ранних эпох, он внес кое-какие уточнения и дополнения. Видимо, Улугбек пользовался какими-то добавочными источниками, навсегда утерянными для нас. Во всяком случае, это показывает, насколько серьезно, действительно по-научному подошел он к своей первой работе, не ограничившись перепиской древних сочинений, как это делали весьма многие, а попытался их критически осмыслить, проверить. Такая требовательность и научная добросовестность Улугбека особенно ярко проявятся позже, когда он будет составлять свои знаменитые «Звездные таблицы».

Он часто посещал медресе. Учеников в нем становилось все больше. Число их уже перевалило за сотню. Многие даже приезжали сюда из других городов, как это сделал, например, молодой Джами, ставший потом известным поэтом.

Позднее к медресе пристроили громадный караван-сарай для приезжих купцов. На доходы от этого вакфа и содержались ученики.

Несколько лекций в медресе прочитал сам Улугбек. Это вызвало толки в Самарканде. Поэты поспешили прославить мудрость «ученого на троне» и, подыскивая подходящие сравнения в истории, остановились опять-таки все на том же Искандере Двурогом. В данном случае они, пожалуй, оказались правы: со времен Александра Македонского во всем мире не появлялось такого любознательного царя, как Улугбек.

Вечера напролет он расспрашивал мудрецов о науках, которым те посвятили свои жизни. Острота его ума, великолепная память и тонкость суждений поражали одинаково и проставленного историка Хафи-зи Абру, повидавшего много разных правителей за свою долгую жизнь, и талантливого врачевателя На-» фиса. Улугбек мог одинаково свободно обсуждать с ними как запуганные родословные древних ханов и правителей, так и новые идеи, принесенные в медицину гениальным Ибн-Синой — Авиценной.

Улугбек интересовался многим. Но особенно часто в последнее время он беседовал с Казы-заде Руми и Гийасаддином-Джемшидом о тайнах мироздания.

Астрономы называли ему имена звезд, загоравшихся вечерами на небе. Они выписывали на больших листах бумаги хитрые математические формулы, помогавшие заранее предсказать лунное затмение. Странное, волнующее чувство вызывали у правителя эти строгие формулы, раскрывавшие перед ним сокровенные пути, по которым в небесной недосягаемой высоте послушно двигались звезды.

Это оказывалось гораздо интереснее, чем составление гороскопов на сотни лет вперед, которые — увы! — невозможно было проверить, не обладая долголетием легендарного Мафусаила.

Наставники Улугбека были очень разными людьми. Вспыльчивый, грубоватый Гийасаддин-Джемшид порой в горячке спора поднимал крик, словно торговка на базаре, загоняя в угол площадной бранью тихого, рассудительного Казы-заде. Улугбеку потом стоило немалых трудов помирить их. Но общая страсть и любовь к науке брали свое, и на следующий вечер мудрецы снова заводили беседы о тайнах неба, постепенно начиная спорить, горячиться и обличать друг друга в невежественных и позорных заблуждениях относительно какой-нибудь звезды Тридцать пятой в созвездии Корабля...

Улугбек увлекался этим, но своего призвания еще не нашел. То, надолго забыв об ученых спорах, он отправлялся с Али-Кушчи на несколько недель охотиться в верховьях Зеравшана. То, словно никогда и не интересовался математическими формулами, сочинял длинные письма в Герат, своему брату Байсун-кару. Письма напоминали трактаты, посвященные разбору поэтических красот какой-нибудь из поэм Низами. Байсункар в ответных посланиях горячо защищал своего кумира — индийского поэта Хусроу Дехлеви. Как показало беспристрастное время, поэтический вкус Улугбека оказался более тонким: Дехлеви теперь помнят только историки восточной литературы, а стихи великого азербайджанца и поныне зажигают сердца читателей.

Существует предание, что и сам Улугбек писал стихи. Это вполне вероятно, потому что увлечение поэзией среди восточных царедворцев того времени было весьма распространено. Соревнования стихотворцев нередко устраивались во дворцах. Большими поэтами, например, стали младшие современники Улугбека — султан Бабур и прославленный Алишер Навои.

До нас дошло лишь одно стихотворение, приписываемое Улугбеку. Но оно звучит настолько пророчески, чтб одним этим уже вызывает большие сомнения в своей достоверности. Вероятно, его кто-нибудь сочинил уже после трагической гибели Улугбека. В буквальном переводе двустишие звучит так: