Шамин, опомнившись, поднял за руку Ванюшку и пошел вперед своей сорокалетней походкой.

«Ишь до чего дошло!» — подумал сторож, осматривая костыли и продолжая рассказ:

— И видишь ты, что нечего больше сидеть здесь, а надо брать дичь — да и на другое место. Вылезаешь из камыша, да и в воду, а вода холодная, а дно илистое, так и сосет тебя в тину. Ну, знамо дело, ты плесо раньше на лодке измерил, а так, чтобы не знаючи, не лезь — засосет, право слово, засосет насмерть, таких у нас делов много было. А лучше с шестом ходи, чтобы щупать дно: вдруг яма — обойди.

Ну вот, идешь ты, воды по горло, заряды на шее, а то и в шапке, ружье над головой, кисет и спички тоже в шапке. Дошел ты до утки, она еще живыми глазами так жалостно страшно на тебя смотрит, что оторопь нападает. Думаешь — эх, как жить-то ей хочется! Кровь прямо кругом ее. И она уже только головой ворочает, а чтобы вильнуть куда-нибудь, сил нет. Ну, думаешь ты,

пропади ты пропадом такая охота — уж больно нехорошо птицу убил, ведь она об этом-то и не думала. Но, милый сынок, не время и нам с тобой такой думкой заниматься — мы тоже охотимся по нужде: есть хочем. А ведь нас никто не прокормит, сам знаешь.

И Шамин, глубоко вздохнув, вспомнил большую свою семью и уж более сухо продолжал:

— Берешь ты ее за хвост и, еще живую, убиваешь о приклад своего ружья. Бей головой о приклад так, чтобы он весь в крови был. Да кровь не вытирай, она быстро обсохнет. А ружье-то после этого больше живить не будет: как стукнешь — и наповал. Наповал лучше. И самому как-то легче, — тихо закончил свой рассказ Шамин.

Ваня не проронил ни одного слова.

В нем боролись чувство жалости к утке, которую он обязательно убьет, и суровое чувство охотника за дичью, необходимой для обеда сестренки и маленького братишки, матери и отца.!

Вот и казармы, грубые, неуютные бараки, плохо скроенные из старых шпал все того же железнодорожного пути.

— Ну, ты ко мне? Или зайдешь домой? — спросил Шамин, направляясь к своему крыльцу.

— К тебе, дядя! А то мать еще не пустит.

— Ну, ну, иди ко мне, с ребятами поиграешь, а потом дробь будем катать и заряды делать…

И двое путников скрылись за дверью неприглядного жилья.

Если бы. в ту далекую пору очутиться на путях маленького разъезда, можно было бы встретить часа в два ночи двух путников, усталых, промокших до нитки и веселых от удачи в охотничьем рейде.

Один из них — старший — Шамин, обвешанный со всех сторон птицей, а другой — маленький — Ваня Байков. Он из пяти зарядов промахнул только четыре, а пятым уложил двух небольших жирных чирков. Их было вполне достаточно для супа на целую семью.

Маленький охотник громко пел, подходя к жилью, и нарочно в темноте помахивал двумя птичками. И хорошо, если бы Ване встретился хоть один человек, это был бы единственный свидетель удачной охоты: у паренька была бы возможность назавтра поговорить о своих победах, а то наутро уйдет мальчонка на тяжелую работу, а мать никому не покажет дичи, потихоньку сварит из нее суп, и никто, кроме дяди Шамина, так и не узнает — верно ли Ваня настоящий охотник или нет?

А Шамин завтра будет рассказывать, как он «стукнул» и одним зарядом уложил десять уток, и как с Ванюшкой видел водяного, и как водяной, скрывшись под воду, хохотал и оставил за собой красное пятно крови, и что эту кровь (если кто не верит) любой человек может увидеть ночью в камышах.

1938 г.

ЖИЗНЬ НА РЕЛЬСАХ

Между двумя полустанками на 970-й версте в десяти шагах от железнодорожной насыпи стоит покосившаяся набок маленькая, окрашенная охрой путевая будка. Снежные бураны нанесли вокруг нее так много снега, что ее почти не видно.

Наталья Сергеевна, спуская ночью с цепи Полкана, долго не может открыть наружную дверь — так велики сугробы. Отряхнув метелкой снег с валенок, она еще раз оглядывает простирающуюся, пока хватает глаз, снежную степь и, прикрикнув на окоченевшую собаку, входит в будку.

В единственной квадратной комнате с большим окном в сторону полотна стоит высокий сундук, маленький столик да койка, где ворочается самый маленький обитатель сторожки, двухгодовалый сынишка, остальные спят на полу. Большую часть комнаты занимает русская печь. Горшки и посуда на полках дополняют убранство, а казенные часы-ходики напоминают хозяину время, когда он должен уходить в обход. Часы монотонно тикают, действуя успокаивающе на нервы.

Наталья Сергеевна подвертывает фитиль лампы. Бледно-желтый свет освещает сухое лицо женщины, не по летам морщинистое и задумчивое. Дрожащими от усталости руками Наталья снимает с головы платок и, тяжело дыша, садится на лавку. Возле ее ног на полу, накрывшись армяком, спит Параша, красивая пятнадцатилетняя девочка. У нее смуглое лицо, черная коса и тонкие, как у матери, брови. Мать нагибается к дочери, заботливо поправляет армяк и глядит на часы. Скоро стрелка станет против цифры 2, и тогда, кашляя и переговариваясь с Полканом, войдет в комнату Андрей. А может быть, и Ванюшка тоже освободится на станции и придет домой.

Наталья Сергеевна потерла воспаленные глаза, подошла к печке, налила в чугун воды, засунула его в печь ухватом и закрыла заслонку, чтобы сохранить тепло.

Маленький Саша поднялся в неурочный час с постели и, увидев мать, запищал тоненьким голоском:

— Мам, а мам… есть хотю… моляка…

— Ох, боже праведный! Да спи ты, окаянный… Где я молока тебе возьму? Вот горюшко!

И, тяжело вздохнув, мать подошла к ребенку, который, усиленно посапывая, держал в зубах подол ситцевой рубашонки

«Вот так всю жизнь: то хлеба нет, то молока», — думала Наталья Сергеевна.

— Саня, милый, спи! Скоро тятька приедет, он у зайки молока займет и тебе принесет… Помнишь маленького зайку, которого Полкан задавил? — старалась успокоить мать голодного ребенка.

Саша, вспомнив, как отец приносил раньше заячий хлеб, повеселел и перестал плакать.

— Мам, а зайку тятька плинесет?

— Принесет, принесет, Санюшка, — целуя, приговаривала мать.

Будка задрожала. В окне замелькали огни. Послышался густой, сильный гудок паровоза. Саша вырвался из объятий матери, прижавшись к промерзшему стеклу, по-детски восхищенно начал разглядывать мигающие огоньки.

— Почтовый… Значит, и Андрей с обхода скоро вернется. Небось промерз… А холода-то какие стоят… А здесь зипуна справного нет, — вслух думала женщина.

— Мам, а зачем огни голят у паловоза? — перебил горькие думки матери повеселевший малыш.

— Нужно, сынок, ведь это у него глаза, чтобы видеть ночью и чтобы его видели. Папка по ним поезд узнает, встречает и провожает его. Уже двадцать лет как он из ночи в ночь ходит. Стар стал твой папаша… Вот подрастешь, Саша, и ты будешь сторожем, маму свою кормить станешь.

— А я боюсь паловоза, он сильно _кличит и колову лезет, Булянку залезал… — сказал Саша.

Мать также боялась этих железных машин.

— Да, коров режет, и жизнь режет, сынок… — горько вздохнула Наталья. — Не скоро, Саша, узнаешь и поймешь. Расти, само время расскажет… Вот будешь как Ваня, тогда перестанет пугать тебя паровоз.

И мать задумалась о старшем сыне Иване, не по летам работающем в артели на полустанке.

Сильные порывы ветра били в стекла охапками снега, и Наталья Сергеевна вздрагивала, прислушиваясь к шорохам за стеной маленькой будки. Ее привычный настороженный слух уловил тревожный лай Полкана.

«Что это, взбесился?.. Или прохожий заплутался?» — подумала Наталья Сергеевна. Усадила на койку Сашу, накинула ветхую шаль и изодранный полушубок и вышла на крыльцо. Саша слышал, как мать кричала: «Полкан, Полкан!» Затем все стихло. А через пять минут с криком и плачем мать вбежала в комнату и почти без чувств, запорошенная снегом, повалилась на кровать. От крика проснулась Параша. Девушка кинулась к матери и, обнимая ее трясущиеся плечи, спрашивала:

— Что случилось? Мама, не плачь, ты пугаешь всех. Вскоре рыдания матери стихли, и дети услышали страшную весть: последнего телка задрал волк. Параша не сразу поняла, что говорит мать, но потом, осознав всю правду, бросилась к матери и громко зарыдала вместе с ней. Испуганный Санька тоже заревел.