Коварны последствия от такого приговора Мелехову. За упрощением героя тянулось укрощение истории — посему читай роман и не взыскуй, читатель, за трагедию в Гражданскую. Тяжкая цепь-взаимосвязь.

Напомню: смерть Сталина позволила Шолохову выбросить насильно впихнутую сцену со Сталиным.

Но Мелехов и при Хрущеве, и далее все еще ходил-мыкался по страницам большинства учебников, статей и монографий с волчьим билетом «отщепенца». Воинственный парткритик Ермилов наставлял: «Мелехов не имеет права на трагедию… Мотивы поступков Григория Мелехова становятся чрезвычайно мелкими для трагического лица… В самом деле, почему Мелехов идет в банду Фомина?.. Да только из-за того, что ему лично „податься некуда“! Это, разумеется, уже не трагическая тема».

Шолохов в 1940 году осмелился снять сталинское клеймо «саботажники» с голодающих земляков. При Хрущеве попытался отменить обвинительный приговор Мелехову. Но далеко не все и не сразу стали прозревать в стане критиков и литературоведов.

Уже в 1977 году были основания у писателя делиться своими недоумениями с молодым ученым из Осло — Гейро Хьетсо (запомним это имя): «Критики полагают, что Григорий виновен в своей трагедии… Критики не учитывают, что были еще и исторические условия, и очень сложная обстановка, и определенная политика. Если бы спросить у тысяч и тысяч казаков и тружеников, служивших белым и открывших свой фронт красным: „Кто из вас виноват, выйди из строя“, то, наверное, никто бы не вышел!.. Пустое это занятие — думать и считать одного Григория виноватым. Какое непонимание противоречий эпохи, казачьей души, сущности Григория Мелехова и народа!»

Так вот и оказались еще долгие годы не вытянутыми из его произведений гвозди ржавых толкований, вбитые сталинщиной по самую шляпку. «Тихий Дон» всегда был опасен — даже с купюрами, с вписками, с наговорами критиков-комментаторов.

Однако же великий роман правдив не только Мелеховым. В нем есть и такой персонаж — Филипп Миронов. Он выписан в совсем не подходящие для вольностей времена — в конце 1930-х годов: последняя часть, глава X. То подвиг писателя. И странно, что не воткнулся в строчку с именем Миронова бдительный карандаш Сталина или Ягоды и Ежова и не встрепенулись во гневе красные маршалы Буденный или Ворошилов.

Этот казак, как и Мелехов, всего себя положил на поиск истины: что даст революция народу? Поразительный характер. Царский офицер — стал красным командиром. Правду искал. Стал красным — не принял неправды с ее расказачиванием. Отправил Ленину письмо — огромное — с протестом. В нем поднял руку на вдохновителя злой погибели Дона — Троцкого. Ему пришили — «Анархист!» и приговорили к расстрелу. Спас Ленин. Но уберечь не смог. В тюрьме пал от пули часового — говорили, правда, что выстрел был случайным, да не все верили.

С той поры так и тянулось — до времен перестройки — ни одной (!) доброй строки о нем: ни в учебниках, ни в воспоминаниях, ни в исторических монографиях, ни в повестях-романах.

Шолохов осмелился! Смелость остается неотмеченной.

…Война, армия — они по-прежнему не уходят из внимания Шолохова. Решил познакомиться с новым командующим войсками Северо-Кавказского военного округа: Исса Плиев, генерал армии, дважды Герой Советского Союза. Стали часто встречаться. Хорошо, что остались воспоминания этого генерала, даже такая фраза писателя, не без лукавинки: «Мон шер женераль! Когда ты покажешь мне боевое искусство наших чудо-богатырей?»

Дальше в записях читаем: «Учения в Северо-Кавказском военном округе. Он прибыл на командный пункт поздно вечером. На нем ладно сидел костюм цвета хаки, в руках офицерская плащ-накидка… Часа в четыре утра я был уже на ногах, мне не хотелось будить Михаила Александровича так рано. Сел в машину. И вдруг слышу знакомый голос: „Я понимаю, сражения выигрывают полководцы и их войска, но не менее важно, чтобы история и слава этих сражений были запечатлены людьми пишущими“».

Гость запомнился конечно же не только юмором. Был приглашен на учения: «Танки, чуть сбавив скорость, ушли под воду. Шолохов замер. Не отрываясь, вглядывается в широкую гладь реки. Во взгляде чувствуется напряжение. У противоположного берега показываются из-под воды башни. „Прямо как у Пушкина, — облегченно говорит Михаил Александрович. — Помнишь? И очутятся на бреге, в чешуе, как жар, горя, тридцать три богатыря…“»

Или воспоминания писателя Виталия Закруткина: «Однажды глубокой осенью мы ехали из Цымлы в Ростов. Неподалеку от дороги, на забитом скотом клочке толоки белел обнесенный деревянной оградкой памятник — невысокая, сложенная из кирпича, побеленная известью пирамида с жестяной звездой на острой вершине. Набросив на плечи кожаную куртку, Михаил Александрович подошел. На одной из сторон одинокого памятника была зацементирована фотография под стеклом. На ней с трудом можно было рассмотреть лицо молодого человека. Ниже фотографии, на потрескавшейся от ветров и солнца деревянной доске, видимо, когда-то давно была выведена фамилия, но ее уже нельзя было разобрать. Шолохов долго стоял у памятника, склонив голову, потом вздохнул и сказал тихо: „Жаль хлопца… А сколько их таких…“»

И жалел, и любил, и вдохновлял. Как-то получил письмо из одного дальневосточного гарнизона — отвечал с душевной открытостью: «Если вы писали мне с хорошим волнением, то с не меньшим волнением и я читал… Представляю всю тяжесть, всю сложность вашей службы. И отсюда мое высокое уважение к вам и самые душевные чувства… Поляки говорят: „Как надо — так надо!“ Родине действительно надо, чтобы кто-то из ее надежных и крепких духом и телом сынов был на том месте, и вот вам пришлось „трубить“ в далеком краю, что ж, высокое доверие! Хочешь не хочешь, а оправдывай!»

И начал письмо необычно, и закончил так же: «Крепко обнимаю всех вас вместе и каждого в отдельности и от всего сердца желаю бодрости духа, здоровья, успехов по службе и счастья, независимо от того, когда, как и где оно к вам придет, а в том, что к таким ребятам оно самолично явится, я не сомневаюсь! Вы честью его заслужили!»

«Не тронь живых…»

Январь нового, 1960 года. Из Москвы от одного знакомца с давних молодых лет пришло льстивое сообщение — написал-де очерк о вас, дорогой Михаил Александрович. Очерк был приложен.

В ответ схлопотал негодующее: «Пиши о мертвых и не тронь живых. Я бы воззвал к твоей совести, но думаю, что не имея ее смолоду, едва ли ты нажил ее под старость. Хочу только предупредить тебя: если, несмотря на мои возражения, ты опубликуешь этот очерк в части, живописующей меня, и не столько меня, как самого себя, — тебе крепенько достанется от читателей!»

Автор, решив примазаться к славе классика, в своем опусе принялся «изображать» свое будто бы соучастие в защите Шолохова от клеветы в плагиате.

То, что вёшенец засвидетельствовал в этом своем письме, очень важно для истории: «Клевета о происхождении „Тихого Дона“ исходила не от одного завистника, как пишешь ты… Она была порождением почти всей тогдашней литературной среды…»

Апрель. Ленинская премия за «Поднятую целину»! Первым пожаловал с поздравлениями совсем теперь старенький учитель Мрыхин, привел с собой школяров. И райком, едва услышал по радио сообщение, возликовал и устроил митинг.

Шолохов пришел на майдан и поблагодарил, да по-шолоховски:

— В числе удостоенных Ленинской премии, как вы слышали, есть и люди труда… А почему бы и вам, труженикам Вёшенского района, с азартом не включиться в соревнование да тоже попытаться получить Ленинскую премию… Благодарю вас за этот митинг. Он хорош прежде всего тем, что был самым коротким из всех митингов…

Когда принимал премию в Кремле — тоже сказал речь:

— Постоянная связь с читателями укрепляет и уверенность в своих силах и способствует успеху в работе. Но с некоторыми из них я нахожусь в отношениях не то что неприязненных, но в отношениях — как бы это одним словом охарактеризовать — в отношениях с холодком…

Такого признания показалось мало — усилил мысль и обобщил то, что всю жизнь мешало творить: