Кто же из пятерки наблюдателей, удостоенных доверия Политбюро, не блюдет идейное единство? Шолохов! Он отправил директору издательства краткую, но четкую и емкую телеграмму: «Мой дорогой друг заседании быть не могу тчк Я за полноценное издание Толстого тчк Передай мой низкий поклон Родионову зпт его супруге тчк Обнимаю Твой Шолохов». (Родионов, по всей вероятности, главный редактор издательства.) Он против выхолощенного издания и союзник тех, за кем надо надзирать!

Не успел академик Шолохов побыть и нескольких дней в членах Госкомиссии, как его призывают в ряды рассказчиков. Письмо пришло от писателя Пермитина: «Собирается альманах (охотничьих рассказов) под редакцией моего друга, охотника и хорошего человека… Он меня очень просит просить у тебя рассказ… Писатели в сборник намечены серьезные… Не откажи, Михаил Александрович!..» И для заманки такая приписка: «О поездке на весеннюю охоту… Я напишу в дер. Басово, где я охотился на гусей… Живы ли мои гусиные профиля (совершенно необходимые для весенней охоты?)… При встрече у меня за сибирскими пельменями (во что и я верю) подробно информирую тебя об условиях охоты…»

Растревожено сердце вёшенца. Ведь когда-то — до войны — написал несколько таких рассказов.

Дополнение. «Правда» 24 октября предоставила трибуну главному ортодоксу парткритики Ермилову. Он принялся «защищать» Шолохова от просто ортодокса Лежнева в статье «О ложном понимании традиций». Это отклик на доклад Жданова. Нашлось место и для оценок творчества Шолохова: «Лежнев сводит отражение борьбы нового со старым в душе казака-середняка к борьбе двух старинных традиций: „исконный незамутненный источник казачьей нравственности“ — с одной стороны, и сословная традиция — с другой. В этом обеднение и искажение…»

Вёшенец читает эту гневливую статью, и впору воскричать на весь читающий мир: уж лучше бы никто не защищал роман! Не мешали бы — он готовит впервые два подряд переиздания «Тихого Дона». В последнем видна авторская работа по восстановлению некоторых исправлений, которые были навязаны еще до войны.

«От т. Шолохова»…

1947 год. Что-то не балует писатель столицу — редко наезжает. Но он, затворник-станичник, не забыт. В редакции «Нового мира» негодуют — заседания редколлегий не жалует. В Академии наук устали удивляться — никакими приглашениями не заманишь. В Союзе писателей обижаются — не наведывается. Даже Сталин таким шолоховским свойством озаботился.

…Май, Кремль: в главный державный кабинет приглашены три писателя, из начальствующих, и несколько партийных идеологов. Вождю захотелось узнать о настроениях в Союзе писателей. Вдруг возникла тема о творческих командировках. То давняя традиция Союза писателей — организовывать на свои средства поездки писателей по стране, изучать жизнь. Фадеев признался: творческими командировками пользуются лишь «писатели-середняки».

— А почему не едут крупные писатели? — спросил Сталин. Выслушал ответ и заметил: — А вот Толстой не ездил в командировки.

— Как Шолохов, ездит в командировки? — задал новый вопрос.

— Он все время в командировке, — сказал Фадеев.

— И не хочет оттуда уезжать? — спросил Сталин.

— Нет, — сказал Фадеев, — не хочет переезжать в город.

— Боится города, — сказал Сталин.

Константин Симонов — а это его воспоминания — добавил: «Наступило молчание». И в самом деле загадочно выразился вождь.

Через годы, в 1956-м, Шолохов высказался о «творческих командировках» на партсъезде. Сказал едко: «В писательский обиход вошли довольно странные, на мой взгляд, выражения: например, „творческая командировка“. О какой творческой командировке может идти речь, когда писатель всю жизнь должен находиться в атмосфере творчества».

Сталин вскоре после помянутой встречи получил письмо от Шолохова. Как раз о поездках — писатель просится в Швецию. В письме будто отчет о жизни за целую пятилетку, и в самом деле давно не общались: «За переиздание моих книг в Англии, Америке и Швеции зарубежными издательствами мне переведены во Внешторгбанк некоторые суммы инвалюты.

Чтобы использовать эти деньги, я обратился зимой этого года к т. Жданову за разрешением поехать в Америку или в Англию. Тогда т. Жданов не посоветовал ехать в эти страны, и последующие события подтвердили правильность его совета.

Последний раз, с Вашего разрешения, я был за границей в 1935 г. (если не считать пребывания в Восточной Пруссии на фронте в марте 1945-го). Мои товарищи-писатели — Фадеев, Симонов, Эренбург, Горбатов, Сурков, Кожевников и другие — после войны побывали во многих странах. В прошлые годы мне было не до поездок, так как я много и трудно работал над романом „Они сражались за родину“. Сейчас, накануне завершения работы над книгой, мне хотелось бы, если это можно, поехать с женой в Швецию, на непродолжительный срок, используя для поездки причитающиеся мне за переводы деньги. Прошу Вас разрешить мне эту поездку.

Я не видел Вас пять лет, но не посмел просить Вас принять меня по такому мелкому вопросу, а потому и обращаюсь с этим письмом.

Сейчас я нахожусь в Москве и ожидаю Вашего решения. Прошу уведомить меня о нем через т. Поскребышева, которому известен мой адрес.

Всегда Ваш. М. Шолохов».

Дата: «29.07.1947 года». Пометы на письме — вверху, синим карандашом, размашисто: «От т. Шолохова», в правом нижнем уголочке скромненьким почерком: «Архив. 8.Х.47».

Любопытно его стремление в Скандинавию: ездил в 1935-м, собирается сейчас, и после смерти Сталина неоднократно будет лежать туда дорога, в том числе за Нобелевской премией.

Месяц прошел, еще один — Сталин не отвечал.

Хорошо, что в семейном окружении жизнь идет своей несуетной и умиротворенной чередой. Сдюжили даже то, что издательство задерживает выплату гонорара. В одном из писем Шолохов с лукавинкой сообщает о своей станичной жизни: «Мы живем тихо, как пожилые дачники: никого не беспокоим, на балалайках не играем, патефон не заводим, не танцуем…»

Сколько добра идет от Марии Петровны. Уже давно не Маруся-Марусенок, но по-прежнему беззаветно верна писательскому и депутатскому образу жизни мужа и стойко держит дом-семью.

В эту весну многое из своей обычной жизни он отобразил в письмах. Вот о жене с юмором: «Ходячая гордячка и ужасная зазнайка! Ходит и шип свой дерет кверху на 2 ярда, по крайней мере. Видите ли, она поймала 2 сазана, а я — нет…» Вот о том, что они оба не забросили охоту: «На охоте — я голова! Я хожу королем, а мать сзади с сумкой. Я убиваю куропатку и, не оглядываясь на своего Санчо Панса в юбке, властно говорю: „Подбери“. На днях убил 20 куропаток и зайца».

Далекой Светлане новоявленный дед отписал: «Только что принесли телеграмму, в которой сообщается, что сына решили назвать Михаилом. Я польщен и голосую ЗА! Михаилы по большой части народ стоящий. Мать, видимо, будет писать вам подробней… Молодому родителю терпения (мелкие детишки ужасно орут и, как правило, не дают спать по ночам)». Вот и о том, что внук все прочнее входит в жизнь: «Мы рады, что маленький боцман (отец-то моряк. — В. О.) изничтожает кашу… Но если у него аппетит будет возрастать, то вам придется покупать маленький круподерный заводишко, чтобы манка была своя». Но и увещевает дочь заняться кандидатской диссертацией.

В одном из писем неожиданно обнаружил свои скрытые пристрастия: «Купил в Столешниковом в комиссионном старинный голландский замок амстердамского мастера Ван-Голласа. Замок этот морской, с матросского сундучка, старой меди, но главное не в этом, а в том, что отмыкается без ключа. Замыкается простым нажатием, а отмыкается после того, как три раза сильно дунешь в замочную скважину. После первого раза в замке что-то тихо щелкает, после второго — мелодичный звон…»

По магазинам хождений не любил, но иногда, как видим, нечто купецкое пробуждалось. Как-то, когда гостевал с Марией Петровной в Москве, пришел на квартиру, где жили, и заявил: «Сейчас привезут книжный шкаф, сам выбирал…» (Шкаф живет долгой жизнью — сын писателя его «устроил» в музей.)