Вскоре после отъезда Энгельса вернулась из Трира в Париж с выздоровевшим ребенком Женни Маркс. В квартире на улице Ванно жизнь пошла по-обычному.

Летом и осенью 1844 года Карл часто бывал на окраинах Парижа, где встречался с рабочими и ремесленниками.

Приходя к рабочим, он внимательно вслушивался в их речи. В самой просторной комнатке какого-либо дома собирались портные, столяры, кузнецы, печатники, прядильщики. Разговор шел о невыносимо длинном рабочем дне, о дороговизне и высокой квартирной плате за лачуги. Как-то заговорили о Гизо и короле, которые исказили все и без того мизерные конституционные законы, о событиях во французском Таити. Там англичане с помощью своих миссионеров вызвали волнения туземцев.

— Из-за интриг королей погибли французские матросы, — сказал кто-то.

— Уста короля болтают о благе французского народа, — ответил бородатый столяр, намекая на Гизо, которого Луи Филипп называл «мои уста», — да только под народом понимают банкиров, спекулянтов и пройдох.

— Я рос в деревне, так там крестьянин свою лошадь бережет, чтоб больше служила, а фабрикант не чает, как своего кормильца в могилу загнать, — сказал молодой рабочий с металлургического завода. — Своей же выгоды не понимает.

— Это мы давно знаем, — раздались голоса. Хозяйка внесла на подносе кувшин с водой и кружки. Было жарко, и многих мучила жажда.

Разговор снова вернулся к Гизо и самоуправству Луи Филиппа.

— В тюрьме Огюст Бланки и Барбес. Некому свернуть шею монархии. Много говорим, мало делаем, — сказал типографский рабочий, член тайного Общества времен года.

— Нет смысла лезть в драку, заранее зная, что побьют. Хватит, нас довольно били. Выступать, так уж чтоб победить. Я сам дрался на лионских баррикадах и был ранен, сражаясь рядом с Барбесом и Бланки, — возразил кто-то из немецких изгнанников-революционеров.

— Терпение лопнуло от правления Гизо. Он только и делает, что душит свободу, — возразил французский наборщик.

— Ничего, время не стоит на месте. Нас много, и с каждым днем становится все больше. Мы не разбросаны, не слабы, как были. Каждая новая фабрика — а их не перечесть в Париже — новая армия тружеников. Теперь нас голыми руками не возьмешь.

Маркс одобряюще взглянул на говорившего. Поздно вечером Карл возвращался домой. С ним шли рабочие.

— Прав, пожалуй, Ламартин, когда говорит о Гизо, что, заняв положение благодаря случайности и революции 1830 года, он поставил себе целью оставаться неподвижным, отвергая малейшие улучшения, — заметил кто-то. — Но раз так, его вполне можно заменить просто тумбой.

Маркс рассмеялся.

— На этот раз сладкоголосый фразер господин Ламартин сказал не плохо. Но не Гизо, который в течение пяти лет тормозит все, определяет движение истории.

Неподалеку от Сен-Жерменского предместья Маркс остался один.

После многих жарких дней небо Парижа обложили тучи, но дождя не было. Где-то вдали, разрезая темный покров, вспыхивали и гасли голубые зигзаги.

«Приближается гроза», — подумал он, вглядываясь в даль и радуясь тому, что освежится, наконец, воздух.

С января 1844 года в Париже начала выходить два раза в неделю немецкая газета «Вперед». Она предназначалась не только для немцев, живущих во Франции, но также для читателей в Пруссии и других немецких королевствах и княжествах. Газета искала опору в германском юнкерском реакционном патриотизме.

Первым редактором газеты был Адальберт фон Борнштедт, отставной прусский офицер.

Знавший несколько языков, слывший патриотом, фон Борнштедт не позволял мускулам и нервам бескровного лица и тусклым глазам как-либо отзываться на внешние впечатления. Он достиг в этом величайшего совершенства. Казалось, лицо его было вытесано из камня. Со времени службы в прусской армии сохранил он выправку, передвигал ноги, не сгибая, говорил голосом, лишенным каких бы то ни было оттенков; вообще он предпочитал слушать, а не говорить и быть незаметным. Это создавало ему репутацию скромности.

Заведенный раз навсегда, невозмутимый, фон Борнштедт был оценен высшими чинами полиции Австрии. Его безукоризненный автоматизм, светские манеры, кой-какие знания и молчаливость привели в восхищение и внушили полное доверие даже такому знатоку людей, как Меттерних. Князь не раз принимал Адальберта по условному письму, в ночное время, в одном из потайных залов своего замка Иоганнесберг.

Будучи старательным шпионом Меттерниха, фон Борнштедт, немец по происхождению, не довольствовался только этой службой. По совместительству фон Борнштедт был также шпионом и прусского правительства. Оно весьма дорого оплачивало его услуги. Частичка «фон» — принадлежность к дворянству — придавала этому тайному агенту особую цену. Он любил Париж, из всех женщин отдавал предпочтение француженкам, а из вин — французским и скучал в казарменной атмосфере Берлина.

Продавая то Пруссию Австрии, то Австрию Пруссии, а иной раз и обе эти страны России, Адальберт внимательно следил в Париже за эмигрантскими кружками. Пост редактора пришелся ему весьма кстати — как удобное прикрытие.

Фон Борнштедт промахнулся, начав борьбу с «Молодой Германией». Он рассердил берлинских филистеров — зажиточных горожан, которые изображали из себя сторонников реформ и прогресса. Между двумя кружками пива, после сытных сосисок они охотно занимались критикой своего правительства, не приносившей, впрочем, никому вреда и способствовавшей пищеварению. Курс, взятый газетой «Вперед», их сначала разочаровал, а затем и возмутил.

Еще раньше своих соотечественников отвернулись от газеты парижские эмигранты.

Тщетно помещал фон Борнштедт статьи, в которых обещал, что газета откажется от всяких крайних взглядов, как реакционных, так и революционных. Он был готов на все, лишь бы сохранить добрые отношения с немецкими эмигрантами и не отпугнуть их от газеты. Ведь это была та дичь, за которой его послало охотиться прусское правительство, щедро вознаграждая его за каждое донесение.

Но, прочитав и эти лояльные высказывания, эмигранты не поверили редактору и издателю. Тираж газеты резко упал.

В это время фон Борнштедт, поссорившись с прусской полицией, выполнял указания Австрии. Заметив резкое изменение курса газеты, департамент тайной полиции в Берлине доложил правительству о возмутительной пропаганде газеты и добился запрещения ввоза ее в Пруссию. Остальные немецкие правительства последовали этому примеру. Адальберт фон Борнштедт, ожидая головомойки, поехал в Берлин с покаянием. На посту редактора его сменил молодой, чрезвычайно болтливый, легковерный, но пылкий журналист, юрист по образованию, Бернайс. И тотчас же к газете примкнули многие немецкие эмигранты, живущие в Париже.

Маркс, искавший трибуну для продолжения борьбы, начатой в «Рейнской газете», решил воспользоваться приглашением сотрудничать в газете «Вперед».

В помещении редакции всегда было накурено, шумно и многолюдно. Несколько раз в неделю там собирались сотрудники: стремительный Маркс, болтливый, изнемогающий от груза новостей, сплетен и домашних неурядиц Бернайс, больной Гейне, щеголеватый Гервег, краснобай Бакунин, трудолюбивый Вебер и тщеславный Руге.

Иногда в редакции поднимался словесный ураган, в котором трудно было что-либо разобрать, а порою затевалась праздная беседа. Бернайс, прерывая монологи Руге и Бакунина, таинственно сообщал о последних событиях в высшем обществе и за кулисами театров.

Маркс терпеть не мог празднословия. Истребляя одну за другой сигары, он нередко властно прекращал разглагольствования и призывал всех к делу. Ему не перечили. Маркс скоро стал душой газеты. Уверенно и вместе с тем скромно он подсказывал нужные для следующего номера темы статей, неотступно следил за тем, чтобы газета сохраняла прогрессивное направление. Карл фактически редактировал ее и писал иногда передовые статьи, а также лапидарные заметки без подписи.

Врач Вебер не обладал специальными познаниями в области политической экономии, но был образованным и способным популяризатором. Маркс, оценив это, со всей присущей ему щедростью делился с Вебером своими мыслями. Он дал ему свои рукописи, из которых тот почерпнул важнейшие теоретические положения и цитаты для своих статей. Вебер в доходчивой форме повторял многие выводы Маркса о значении денег в буржуазном обществе.