Можно полагать, что среди княжеских советников были и их кормильцы, имевшие высокий социальный статус и политический вес. Причем, не только при малолетних князьях, но и при взрослых. Летописец упоминает их, как правило, при описании острых политических событий, связанных с междукняжескими конфликтами. В походе Ольги и Святослава на древлян в 946 г. находился и кормилец князя Асмуд. В битве 1018 г. на Буге принимал участие кормилец Ярослава Будый, исполнявший, скорее всего, воеводские функции. Под 1151 и 1171 гг. в летописи упомянут кормилец дорогобужского князя Владимира Андреевича. В первом случае он запретил своему князю участвовать в сражении на Лыбеди: «Володимира же не пусти кормилець его, зане молодъ бѣ в то время», во втором — исполнял какие-то посольские функции во время вооруженного конфликта между Мстиславом Изяславичем и Владимиром Андреевичем.

В 1208 г. среди великих галицких бояр, бежавших от репрессий князей Игоревичей в Венгрию, назван и кормилец Володислав. Вместе с другими боярами — Судиславом и Филиппом, он вел переговоры с венгерским королем о посажении на галицком столе Данила Романовича. Под 1231 г. упомянута вдова кормильца Нездилы, однако, как и в случае с Володиславом, в летописи нет уточнения у какого князя Нездило был кормильцем.

В XIII в. наряду с термином «кормилец» упоминается и другой — «дядько», являвшийся синонимом первого. Когда княгиня Романова узнала, что над ее сыновьями нависла смертельная опасность, она «съвѣтъ створи с Мирославомъ и с дядькомъ, и на ночь бѣжаша в Ляхы. Данила же возмя дядька перед ся, изыде изъ града».[123] В 1289 г. Лев Данилович послал к сыну своему «Семена своего дядьковича».[124] В поздних летописных списках слово «кормилец» заменено словом «дядько», что убедительно указывает на их содержательную однозначность.

Видимо, такими дядьками были Добрыня при Владимире Святославиче и Георгий Шимонович при Юрие Долгоруком. Оба занимали очень высокие места в княжеской администрации. Первый стал новгородским посадником, а второй — суздальским наместником. «По лѣтехъ же мнозѣхъ сѣде Володимеровичь въ Киевѣ, тысяцкому же своему Георгиеви, яко отцю, предасть область оуздальскую».[125]

Кроме служилых и семейно близких лиц, в думу входили и старшие или великие бояре, не занимавшие административных должностей. Это были так называемые бояре «думающие», гибель которых на Каяле оплакивал Игорь Святославич. В известиях о княжеской думе они скрываются, чаще всего, под терминами «дружина старшая», «дружина передняя», «смысленные», тогда как служилые лица определяются терминами «мужи княжи» или «мужи свои». Князь Изяслав и Ростислав Мстиславичи думали с «мужами своими и с дружиною». Советниками Юрия Долгорукого были просто бояре, а Владимира Святославича — «бояре и старцы градские».

Из сказанного явствует, что дума являлась постоянно действующим органом власти, без которого не мыслилось княжеское правление. Она была не только «актом думания или советования князя с людьми», как утверждал В. И. Сергеевич и другие историки, но вполне действенной политической институцией, участвовавшей наряду с князем в выработке решений по всем вопросам жизни страны или земли, которые подлежали княжеской юрисдикции.

Отказывая думе в институциональности, С. В. Юшков мотивировал это тем, что развитие феодальной власти не дошло еще до того уровня, когда нужно было бы создание какого-то особого органа, стоявшего над князем и его окружением.[126] Слово «окружение» тут явно лишнее, потому, что именно оно и было этим самым органом, правда, стоящим не над князем, а рядом с ним. Не была дума и частным делом князя, как это представлялось А. Е. Преснякову. Она в такой же мере древний политический институт, как и князь. Вместе с князем дума олицетворяла княжеский правящий двор.

В. И. Сергеевич, на собственный риторический вопрос — был ли князь обязан иметь советников? — отвечал, что «конечно нет». Однако, как остроумно заметил М. А. Дьяконов, не мог указать ни одного князя, у которого не было бы советников.[127] Но если практика княжеских советников или думцев была давней и постоянной, то не является ли это доказательством того, что она стала нормой политической жизни, пусть и не закрепленной юридическим актом. Это осознавал не только князь, но и его думцы. Показательным здесь может быть заявление дружины Мстислава Изяславича о том, что князь без них не мог ни замыслить зла против Рюрика и Давыда Ростиславичей, ни исполнить его. «Тобѣ без нас того нѣльзя было замыслити, ни створити».

Таким образом, содержащиеся в летописи свидетельства, позволяют видеть в княжеской думе постоянно действовавший орган государственной власти. Конечно, это еще не учреждение, как полагал В. О. Ключевский и другие историки, и, тем более, не однопалатная парламентская структура, как утверждал В. Т. Пашуто, но определенно политический институт, вполне соответствовавший уровню государственного развития Древней Руси X–XIII вв.

Глава 3

Княжеские съезды

В недавно опубликованной статье, посвященной институту княжеских съездов на Руси, московский историк А. С. Щавелёв посетовал на то, что со времени обращения к этой теме Г. Г. Тельберга (1905) мера ее изученности возросла не принципиально.[128] Если иметь в виду количество специальных публикаций, то, наверное, с таким утверждением можно согласиться. Действительно, их не много, хотя и больше, чем об этом знает молодой исследователь.[129] Если же говорить о постижении сущности этого явления, а также его места в государственном развитии Руси, то придется признать полную некорректность такого высказывания, «мера» изученности княжеских съездов в работах советских историков-руссистов оказалась такой, что принципиально выйти за ее методологические пределы не удалось и автору новой публикации.

В. Т. Пашуто считал княжеские съезды «высшим органом власти феодалов», а А. С. Щавелёв — политическим институтом, в котором наблюдается «нарастание феодальных элементов за счет привлечения на них представителей светской и духовной знати некняжеского происхождения».[130] Новации же его свелись, по существу, к тому, что, в отличие от предшественников, считавших съездами только социально значимые княжеские сборы, он в качестве таковых видит любые встречи князей. Потому и насчитал их в домонгольский период 170, полагая, что и эта цифра не является исчерпывающей. Многие из них не попали на страницы летописей, что вполне возможно.

Прежде, чем приступить к анализу известий о княжеских съездах на Руси, необходимо отметить, что их выборку составят сравнительно немногие летописные свидетельства. По существу, только те, в которых действительно отражены общерусские проблемы, требовавшие коллективных княжеских решений. Будь-то в сфере законодательства, внутреннего миропорядка или же внешних отношений. Чаще всего князья собирались для обсуждения вопросов войны и мира с половцами. Инициаторами их созыва на снемы или сонмы, как правило, были великие киевские князья, местом их проведения — Киев или какой-либо пункт Киевской земли. Институт этот действовал вплоть до монголо-татарского нашествия, хотя и не имел сколько-нибудь четкой процедурной регламентации. В том числе и по периодичности его функционирования, в чем никакой регулярности не было. Съезды собирались от случая к случаю.

В свое время исследование вопросов места и роли съездов в политической системе Руси я начал с анализа известий о Любечской встрече князей. При этом, назвал ее первой в ряду аналогичных общерусских встреч. Если исходить из количественного состава участников, то, наверное, ее можно квалифицировать и так. Но если из характера обсуждаемых проблем, первенство придется отдать встрече Ярослава Мудрого и Мстислава Тмутараканского, состоявшейся в 1026 г. у Городца. На ней были приняты решения чрезвычайной важности, имевшие безусловно общерусское значение.