В общем, все это было просто лабораторным повторением того массового явления, которое повсеместно происходит в жизни: микробы попадают почти во все организмы людей и животных, а заболевает только часть их, причем далеко не большая. Что касается существа дела, то тут, как показало время и дальнейшие научные исследования, открытие Коха действительно было открытием возбудителя холеры, пути передачи болезни от человека к человеку через воду и другие пищевые продукты были определены им совершенно правильно, и разработанные им мероприятия оказали огромную помощь человечеству в борьбе с холерой.

Бедствие, обрушившееся на Гамбург через несколько лет после открытия Коха, лишний раз на практике подтвердило правильность всех его выводов.

Гамбург, Альстон и Вандсбек непосредственно граничат друг с другом. В Гамбурге началась страшная эпидемия холеры, унесшая восемь тысяч жертв. В Альстоне и Вандсбеке почти не было случаев заболевания. Холера словно бы остановилась перед невидимым рубежом, и рубеж этот был водопровод. Гамбургские жители пользовались нефильтрованной, загрязненной водой; два соседних города снабжались из отличной водопроводной сети. Почва, строения, канализация, плотность населения — все было одинаковым в Гамбурге, Альстоне, Вандсбеке. И все же холера дошла до границ Альстона и там остановилась.

«В группе домов на Гамбургской площади, — пишет Кох, — холера разобралась лучше, чем это сделал бы человек, имеющий карту… Она нашла не только административную границу, но и резко выявила границу водоснабжения. Одна группа домов, заселенная рабочими, принадлежала Гамбургу, но снабжалась водой из Альстона. Тут не было заболевания холерой, в то время как вокруг этих домов, на гамбургской территории, болезнь свирепствовала и губила людей без удержу. Здесь мы имеем дело со своего рода экспериментом, который был поставлен более чем на ста тысячах человек. Несмотря на его огромные размеры, были выполнены все условия, которые могут быть предъявлены к самому точному лабораторному опыту».

Теория Петтенкофера была опровергнута самой природой, но упрямый ученый продолжал стоять на своем. Оставаясь до конца своеобразнейшим и оригинальным человеком, он на восемьдесят третьем году жизни, не желая видеть разрушения своих умственных и физических сил, покончил с собой.

Между тем Роберт Кох, тайный советник и кавалер орденов, директор Института гигиены и профессор Берлинского университета, обласканный правительством и прославившийся на весь мир, продолжал делать свое полезное дело. Успевал он удивительно много, и, если учесть его довольно-таки спокойный темперамент и медлительность, можно думать, что он затрачивал массу энергии и здоровья на то, чтобы все успевать.

Быть может, поэтому испортился у него характер. А может быть, потому, что слишком много славы и почестей обрушилось на него. Только стал он высокомерен и груб даже с ближайшими сотрудниками и, пожалуй, излишне самонадеян, что при знакомстве с ним сразу бросалось в глаза. При этом он все-таки добросовестно руководил своими учениками, которых было у него достаточно к тому времени, и ни разу не выразил протеста против превращения его института в огромный караван-сарай.

Впрочем, теперь Кох не сетовал на обилие «учеников»; должно быть, он считал это явление в порядке вещей: к кому же еще ехать учиться медикам, как не к нему, признанному законодателю бактериологии и гигиены?

Русский врач А. А. Павловский, побывавший в 1886 году у Коха, написал небольшую книжку «Письма с Запада. В лаборатории Коха». В этой книжке Павловский рассказывает:

Врачи приезжали к Коху на месяц. Сошлись почти все нации, «все языци». Японцы, англичане, американцы, канадцы, австрийцы, венгерцы, чилийцы, итальянцы, поляки, немцы — и ни одного француза. Почти из всех университетов прислала врачей Россия: медицинские факультеты Петербурга, Москвы, Харькова, Варшавы, Казани были представлены здесь. От двадцатилетних юношей до седых профессоров (два профессора-педиатра из Казани, два гигиениста из Бонна). В двух огромных залах, уставленных в два ряда столами у окон и рабочими шкафами посредине, душно, темно, жарко. Горит масса газа, жгут вату, бумагу, на улице до тридцати градусов по Реомюру. Но с восьми утра до четырех часов дня здесь весело и легко работается.

Бактериологическая лаборатория Коха занимает почти три этажа огромного квадратного здания с внутренним четырехугольным двором, в который смотрит всеми своими окнами лаборатория. В верхнем этаже — два курзала, лаборатория врачей, занятых у Коха специальными вопросами, кабинет ассистентов. Все необходимое в изобилии, все детали пригнаны практично, просто, умно. Масса остроумных аппаратов. У каждого рабочего места — газ, Дистиллированная вода, реактивы, краски. В холодильнике всегда лед.

В особом закрытом отделении зала полки для колб с культурами бактерий на пластинках и холодильник. За этими помещениями — огромный новый рабочий зал для студентов, далее комнаты двух ассистентов, двухкомнатный рабочий кабинет самого Коха. В первой комнате — большой рабочий стол у окна, красящие реактивы, микроскоп Цейса; на этом столе — стерилизационный аппарат в вытяжном шкафу. Вторая комната — маленькая, с письменным столом и книгами.

Сам Кох — «блондин, выше среднего роста с щетинистой рыжеватой бородой и веснушками на лице. Из-под очков упорно и вопрошающе смотрят живые серые глаза. Он видимо любезен, но в общем эта холодная фигура. Отрывистые, краткие ответы, замкнутость и недоступность характеризуют на первый взгляд этого человека».

Верхний четырехугольник кончается комнатой первого ассистента. Во втором, среднем этаже — химическая лаборатория. Огромный зал, множество столиков, и на них — реактивы. Но очевидно, что химия не в большом ходу здесь — в этом помещении стоят термостаты и производятся бактериологические работы. Здесь же аудитория.

Есть еще ряд комнат с гигиеническими картами, образцами почв, приборами, но на всем этом гигиеническом материале — пыль, он свален кучами, и никто не торопится расставить и развешать его по местам.

Контраст между этим пыльным хранилищем и грандиозными рядами бактериологических комнат с образцовой чистотой и порядком огромен.

В гигиеническом этаже помещение для животных и птиц. К лаборатории примыкает Музей гигиены, занимающий второй этаж каменного дома с таким же четырехугольным двором. Это редкая огромная научная сокровищница.

Для приезжих врачей ассистент Коха — доктор Петри — читал лекции о грибах и бактериях с классификацией по Кону, затем объяснял принципы и методы стерилизации посуды и инструментов, способы наблюдения бактерий в висячей капле и методы микроскопического исследования грибов; лекции о принципах окрашивания бактерий, красящих реактивах и теории микроскопа.

После общих лекций началась практическая часть. Ежедневно, с десяти до одиннадцати, — беседы по конкретным вопросам и самостоятельная работа. Слушатели рассматривали в микроскоп воду из Шпрее и воду из берлинского водопровода: в первой в одном кубическом сантиметре живет 86 тысяч различных зародышей, во второй, фильтрованной, — всего 3 тысячи зародышей…

Все увлекательно, наглядно, интересно. И бросается в глаза одно обстоятельство: ничего здесь не делается по методике Пастера, будто и нет на земле замечательного французского микробиолога, первого в мире ученого, раскрывшего суть и значение микробов.

Все это, очевидно, бросалось в глаза не только доктору Павловскому: и холодность Коха, и отсутствие представителей французской медицины, и игнорирование учения Пастера, и даже то, что лекции приезжим читал не Кох, а его ассистенты.

Нет, не кончилась старая вражда между Кохом и Пастером, а точнее, нелюбовь первого ко второму. Еще точнее — вражда между Германией и Францией. Со времен франко-прусской войны ни один французский врач не переезжал германской границы, и до самого 1890 года не было в Германии ни одного международного медицинского съезда.

И надо же быть такому совпадению, чтобы два столпа тогдашней медицины — Кох и Пастер — жили и работали в этих двух враждующих государствах! Пастер, тот, в сущности, давно позабыл все свои споры с Кохом и обиды на него. Пастеру просто было не до Коха — он переживал самый важный, самый трудный и самый славный период своей замечательной жизни. Как раз в 1885 году, когда Кох ставил бактериологию на службу здравоохранению, Пастер сделал прививку ослабленного яда бешенства первому человеческому существу, и первое в истории человечества существо это — мальчик Жозеф Мейстер — не заболел водобоязнью. Через год из далеких смоленских лесов пришли к Пастеру в Париж шестнадцать русских крестьян, укушенных бешеным волком. Их он тоже спас от мучительной смерти.