Всеподданнейший отчет обер-прокурора Священного синода содержал еще одно место, не приведенное в «Новом времени», но переданное П. Бирюковым в «Биографии Л. Н. Толстого».

«…вред Л. Н-ча парализуется благонадежным состоянием семьи Л. Н-ча, которую графиня ведет в духе православия и которая не дает Л. Н-чу вести свою тайную пропаганду». В перепечатку «Нового времени» эти слова не попали, не попали они и в опровержение сыновей, которые остались в пределах отрывка, напечатанного в «Новом времени».

Софья Андреевна в опровержении не упомянута.

Правительство принимало Софью Андреевну не только как милую даму, но и как своего возможного союзника.

Софья Андреевна этого не опровергала.

III

Вернемся в зал императора.

Разговор шел в самых благоприятных тонах.

Царь спросил о здоровье детей и, узнавши, что у младшего ветряная оспа, сказал, что это не опасно, только бы не простудить.

Софья Андреевна была обласкана.

Все это было очень благонадежно. Софья Андреевна на вопрос царя о «Крейцеровой сонате» ответила, что Лев Николаевич не переделает повесть, потому что она «ему противна стала».

Кроме того, был еще разговор о том, что Толстой сильно влияет на молодежь. На это Софья Андреевна ответила:

«— Все это почти те люди, которые находились на ложном пути политического зла, и что Лев Николаевич обратил их к земле, к непротивлению злу, к любви. И что, во всяком случае, если они не в истине, то на стороне порядка».

Разговор продолжался. Царь спросил о Черткове — сыне Григория Ивановича и Елизаветы Ивановны: это были люди, близкие ко двору. Софья Андреевна нашлась и стала защищать Черткова.

«— Черткова мы более двух лет не видали. У него больная жена, которую он не может оставлять. Почва же, на которой Чертков сошелся с моим мужем, была сначала (это слово вписано другими чернилами) не религиозная, а другая».

И тут Софья Андреевна рассказала о том, что Толстой «дал мысль Черткову преобразовать народную литературу, дав ей нравственное и образовательное направление».

Софья Андреевна даже попросила царя стать самому цензором вещей Толстого. Неосторожная женщина готовила Толстому участь Пушкина; время изменилось, и дело Толстого уже не могло поместиться в личной канцелярии его императорского величества, хотя Александр III и сказал милостиво:

«— Я буду очень рад; присылайте его сочинения прямо на мое рассмотрение».

Потом было прибавлено:

«— Будьте покойны, все устроится».

После этого Софья Андреевна была милостиво допущена к императрице. Перед покоями императрицы стоял «немолодой лакей с иностранным лицом и выговором… С другой стороны стоял негр в национальном мундире».

Софья Андреевна была в ажиотаже: она путала слова и условно-национальный костюм назвала мундиром.

Сама царица описана графиней не без литературного блеска. «Тоненькая, быстрая и легкая на ногах, подошла ко мне навстречу императрица. Цвет лица очень красивый, волосы удивительно аккуратно прибраны, точно наклеены, красивого каштанового цвета, платье черное шерстяное, талия очень тонкая, так же руки и шея… Голос поражает своими гортанными и громкими звуками». Разговор был очень милостивый. Императрица уже слыхала, что у графа крадут и печатают, не спрося, его рукописи.

Дальше разговор перешел на детей.

Толстой 18 апреля 1891 года записывает в дневнике: «Соня приехала дня три тому назад. Были неприятны ее заискивания у государя и рассказ ему о том, что у меня похищают рукописи. — И я было не удержался, неприязненно говорил, но потом обошлось».

Только казалось, что «обошлось».

Из этого посещения Софья Андреевна вынесла уверенность в себе, и аудиенция эта, вероятно, немало способствовала остроте столкновений в семье Льва Николаевича.

РАЗДЕЛ ЗЕМЛИ. ПИСЬМО ОБ ОТКАЗЕ ОТ ЛИТЕРАТУРНОЙ СОБСТВЕННОСТИ

Лев Николаевич находился в положении безвыходном. Ясная Поляна, как имение и как деревня, существовала в его сознании и как настоящее и как прошлое. Прошлое иногда казалось более важным, более действительным, он сам писал об этом в дневниках — воспоминания как бы очищали прошлое, делали его поэтичным.

В воспоминаниях жила патриархальная деревня с большими неразделенными семьями, со стариками, которые управляли сыновьями и внуками, с веселыми ямщиками, с песнями на дорогах.

Нехлюдов в «Утре помещика» всего этого уже не видел или видел в мечте.

В конце столетия деревня разорялась. Крестьяне были освобождены на немыслимых условиях: крестьянский надел был оценен много выше своей тогдашней настоящей цены, выше той цены, которую можно было заплатить, работая на этом наделе. Надел не был равен той земле, которую прежде пахал на себя мужик. Надел был изуродован отрезками, причем резали так, чтобы мужик не мог жить без барина; если он хотел выпустить хоть куренка, то нужно идти к барину на поклон.

Те земли, на которые мог бы уйти мужик, были разграблены или недоступны для бедного крестьянина: они были отделены от него тысячами верст бездорожья и голода по дороге по этому бездорожью. Это был трудный путь для крестьянской лошади — крестьянам как бы предлагали каторжные земли, не давая им техники.

Лев Николаевич мечтал о прошлом, верил в прошлое, но он жил в настоящем. Его непризнание истории, представление мира неподвижным делало его несчастливым. Он уже говорил «в телефон», получал телеграммы со всего мира; Москву начинали освещать электричеством, появилась фотография, пошли разговоры об авиации. В научно-фантастических романах был объявлен тот мир, который мы уже оставили за собой. В романе Жюля Верна через космическое пространство неслось ядро, в котором летели два американца как хозяева и француз — веселый, бесстрашный спутник.

Лев Николаевич читал и прежде детям для практики французского языка Жюля Верна и сам сделал к нему рисунки.

Жизнь для Толстого разделилась на то, что должно было быть, и на то, что было.

Было разорение, было движение вперед. В Россию пришел капитализм, его отрицали народники, по-другому отрицал Толстой, и Ленин писал книгу «Развитие капитализма в России», видя, что капитализм пришел, и зная, что он пройдет.

Мир несся в будущее, в космическое будущее. Лев Николаевич видел развал, безнравственность, бедноту и, смотря на сегодня из прошлого, утверждал, что завтра будет — вчера. Мгновенье — миганье, движение ветра. Не успеешь увидеть, как мгновенье проходит. Многие люди не умеют смотреть, они прищуриваются, как Анна Каренина, как Левин, как графиня Александра Андреевна Толстая — старый друг Толстого, фрейлина императорского двора, воспитательница царевых детей.

Толстой не мог прищуриваться, он поневоле смотрел открытыми глазами на то, что было ясно, до боли в глазах, и видел безобразие существующего.

Его реализм был реализмом крестьянина, пришедшего в город и здесь видящего эту жизнь вне предрассудков, которые принято называть здравым смыслом.

Реализм Толстого стал новым шагом в мировом развитии искусства. Он был необходим для мира, для России, для русской революции.

Он утверждал его в одновременной борьбе с Шекспиром и с декадентами. Для него Шекспир — талантливый, опытный актер, который умеет изображать и изображает что-то странное, небывалое, но изображает выспренним языком. Он упрекает Шекспира в том, что все герои его говорят не так, как люди времен Толстого, и действуют так, как не действует никто в русской деревне.

Но искусство вечно, оно идет и не проходит, потому что в сцеплении понятий постигает сущность явлений. И самое большое чудо из созданных человечеством — это непреходящее значение произведений искусств, которые создаются на основании определенных условий и переживают эти условия.

Лев Николаевич смеялся над «Королем Лиром» Шекспира. Так не бывает в мире, думал он, чтобы король, говоря какие-то странные слова, разделил между детьми королевство и был изгнан этими детьми и скитался в бурю со своим слугой.