— Ты либо хвалишь меня, либо считаешь законченным болваном. Кто же сейчас живёт иначе? Да и ты давно ли стал другим?

— Я? Впрочем, где-то ты прав, Ганс, видимо, ты ближе к истине, чем я.

— И всё-таки ты считаешь меня дураком!

— Нет. Я уже сказал, что завидую тебе. Если бы я мог так же, как ты, — легко и просто.

— А что тебе мешает?

— Подожди, я хочу понять! Вот скажи мне, как друг, ты любишь Шарлотту?

— Знаешь, что люблю, — зачем спрашиваешь?

— Она мне сестра…

— Люблю, конечно.

— Тогда объясни, как можно связать любовь к ней, этой чистой, преданной тебе женщине, с твоими ночными похождениями с этой пухленькой официанткой из казино?

— А ты уже знаешь?

— Служба.

— Однако…

— И должен тебе сказать, вкус у тебя, если судить по этому увлечению, превульгарнейший.

— Напрасно ты вспомнил Шарлотту рядом с этой девкой. Понимаешь, Франц, как-то нужно решать и этот вопрос.

— Вот видишь, как у тебя всё хорошо! Это не измена жене, а решение одного из вопросов. И всё становится на свои места. Первая же уличная женщина тебя вполне удовлетворяет. А кровь великой нации смешивается чёрт её знает с чем!

— Брось, Франц, опять ты ударился в свою философию.

— Не понимаем мы друг друга. Однако перейдём к делу. Меня беспокоит несколько обстоятельств, и прежде всего судьба капитана Келлера.

— Что именно?

— Этот погром означает его провал, другого объяснения я не нахожу.

— Это возможно.

— Не только возможно, а факт! Вторые сутки он не выходит на связь, а всегда был точен.

— Может быть, что-то мешает.

— Может быть. Но действия партизан! Откуда у них такая осведомлённость?

Шварц неторопливо прошёлся от окна к дверям и обратно и рассудительно сказал:

— Не волнуйся, Франц, ничего страшного нет. Группенфюрер обещал прислать карательный батальон. Расположение партизан мы знаем. Не удалось раздавить голову — ударим по всему туловищу!

— С карателями — это точно?

— Точно.

— Срок?

— В течение недели.

— Это хорошо, но так или иначе, выглядим мы с тобой пока неважно. Мне, откровенно говоря, так и не удалось установить истинной причины последнего провала. Я чувствую, нас водят за нос. В каждом русском, который клянётся в верности нам, мне чудится враг.

— Надеюсь, Наташа вне подозрений?

— Пока — да.

— Почему — «пока»?

— Есть у русских поговорка: в тихом омуте черти водятся.

— Пугаешь? — с усмешкой спросил Ганс.

— Нет, но если у тебя есть совесть, то ты не отнимешь у них волю, упрямство, необузданный фанатизм и какое-то закоренелое недоверие и неистребимую ненависть к нам.

— Не у всех.

— Не верю я переметнувшимся к нам канальям. Можно всегда, в любой момент получить нож в спину. Тебе не мешало бы это иметь в виду.

— Опять ты усложняешь!

Демель встал, медленно прошёлся по кабинету, остановился у окна, зябко повёл плечами, устало опустил веки. Шварц удивлённо посмотрел на него — весь его вид говорил о чём-то значительном и тревожном. Демель вернулся к столу и произнёс изменившимся голосом:

— Предчувствие у меня нехорошее, это моё шестое чувство не даёт покоя.

— Брось ты всякой ерундой заниматься — мысли, предчувствия…

— Хорошо, — ответил Демель, — продолжим разговор о деле. Погиб капитан Топорков. Хоть и дурак был, а жаль: дело он своё знал, тщательно был проверен. Бургомистр рекомендует на его место своего племянника. Я с ним сегодня познакомился. Впечатление производит неплохое: решителен, смел, умён, за измену приговорён большевиками к расстрелу. Из тюрьмы бежал, перешёл линию фронта. Оказал немалую услугу нашим войскам.

— Как ты это установил? — спросил Шварц.

— Это свидетельствует генерал Теске, наш общий знакомый. Использованы и другие источники, и предварительная проверка показала, что Крылов говорит правду. Думаю, что командиром роты его поставить можно, тем более, если говорить откровенно, выбора у нас нет. Затем сделаем глубокую проверку. Во всяком случае повесить мы его всегда успеем.

— Не возражаю. К тому же я очень верю бургомистру. Он всегда боится, дрожит даже тогда, когда скрипит телега, — засмеялся Шварц, — и если бы сомневался в племяннике, то не поручился бы за него.

— Это довод сомнительный.

— Не скажи. Я бургомистра вижу насквозь. Его приторно-скорбную физиономию и трусливые, бредово-фантастические мысли я читаю, как раскрытую книгу.

— Но ты не умеешь читать по-русски. Есть же и у него норов, характер и индивидуальность.

— Нет! И ещё раз нет! Это, уверяю тебя, — дремучая посредственность, трусливая, жалкая, готовая лизать нам сапоги, только бы сохранить свою никому не нужную жизнь.

— Нужна ли кому его жизнь — не нам с тобой судить, — задумчиво и осуждающе ответил Демель. — Ты сегодня, Ганс, рассуждаешь очень красиво и категорично. Подожди, не нарушай ход моих мыслей. Скажи, не кажется тебе, что мы откусили от яблока больше, чем можем проглотить?

— Чепуха! — звонко ответил Шварц.

— Хорошо. Тогда реши задачку на сообразительность. Скажи, какая разница между разносторонностью и разбросанностью?

— Глупый вопрос.

— Нет, не глупый!

— Деловой человек не должен быть разносторонним, — тоном, не допускающим возражений, сказал Шварц.

— Разбросанным — ты хотел сказать, ибо разносторонность талантов нашего фюрера общеизвестна!

Шварц побледнел, но Демель, не обращая внимания на его замешательство, продолжал:

— Мы потрясли весь мир, везде успели, везде сказали своё слово. Хайль Гитлер!

— Хайль! — вскочил Шварц.

— Но дело не в этом, Ганс. Ты меня не перебивай… И везде, где мы прошли и находимся сейчас, вся земля усеяна могилами!

— Франц! Даже стены имеют уши!

— Надеюсь, не в твоём кабинете.

— Пусть так, но мне тяжело тебя слушать, — беспокойно произнёс Шварц. — Нужно жить проще!

Демель подсел к столу, неторопливо, пристально посмотрел на Шварца и задумчиво сказал:

— Не понимаю я тебя. Или ты играешь, или действительно не понимаешь, что творится вокруг! Неужели грудастая Зинка с пьяными коровьими глазами и идеальными бёдрами затмила для тебя всё на свете?

— А к чему много думать? Мы с тобой всё равно изменить уже ничего не сможем, а в гроб заколачивают всех одинаково — и философов и дураков.

Демель поёжился, упёрся подбородком в ладони и убеждённо сказал:

— Есть люди, которые думают иначе, им надоели обман, ханжество, коварство. Были — большая цель, перспектива! И сейчас я стремлюсь к ним, собираю последние силы, не жалею себя и людей… Я ещё в движении, а цели и перспективы уже нет! Растаяли, как прекрасный мираж в песчаной пустыне. И я всё думаю…

— Ну зачем много думать? — бесцеремонно перебил Шварц.

— Это я уже слышал, — раздражённо ответил Демель.

— И ещё услышишь сто раз, — не смущаясь, продолжал Шварц. — Нам это ни к чему! Нужно стрелять — стреляй! Подвернулась женщина — не теряйся и не мудрствуй лукаво, а то она же тебя и осудит за нерешительность.

— А какая тогда разница между человеком и обыкновенной свиньёй?

— А нужна она тебе — эта разница?

— Всё, Ганс, мы зашли в тупик. Ты оставайся здесь, а я попробую поискать выход. Хотя, впрочем, для таких, как я, этого выхода уже нет, все пути отрезаны.

— Брось, Франц, — снисходительно, как бодрящийся родственник безнадёжно больному, сказал Шварц, — экий ты хлюпающий интеллигентик! Я твёрдо уверен, что если бы каждый ноющий нёс за свои слова ответственность, то потоки ненужного красноречия основательно бы иссякли. Не доведут тебя до добра твои мысли. Да и не так уж всё плохо, как тебе представляется! Кстати, — промолвил он вдруг, без всякой связи с предыдущим, — что удалось установить об исчезновении дочери бургомистра? Переживает старик — приходил ко мне, плакал.

Демель удивлённо взглянул на своего друга — как так быстро можно переключить свои мысли и чувства, точно скорость в автомобиле? — и сказал сдержанно: