К счастью, Маргрет Бенинг и родственники часто ездили в Берлин, перевозя главные произведения Кольвиц в безопасное место. Многое было спасено, но и множество рисунков, гравюр, писем сгорело.
Бенинг видела эти папки с рисунками в шкафах, бесчисленные наброски с натуры, нужные для работы. Десятки набросков рук, ракурсов тела, складок платья. Знак неутомимости художницы, источник обаяния ее оригиналов.
Беата Бонус писала об этом:
«Когда нас восхищает легкость, кажется она похожей на мастерское, скольжение на коньках или пропетую песнь. Какое бесчисленное число раз этому предшествовали упражнения, прежде чем создавалось впечатление сделанного без труда».
Кзте Кольвиц мужественно перенесла известие о гибели ее дома. Но сердце дало себя знать жесточайшей спазмой.
Рядом жили добрые люди, врач, сестра Лиза. Еще раз ее вернули к жизни.
Племянница Клара Штерн писала Нагелям:
«Потерю квартиры на Вайсенбургерштрассе и жилья сына она пережила очень тяжело.
С 9 января 1944 года она лежит в постели из-за тяжелой сердечной спазмы. Положение было очень серьезным, но сейчас всякая опасность миновала, ежедневно она по два часа сидит в кресле. Самое главное — очень сильна депрессия, и настроение очень подавленное. Пульс, сон, аппетит объективно хорошие. У нее нет воли к жизни. Теперь еще отрезаны всякие связи с Берлином, и она тщетно ждет приезда сына».
Она счастлива, что все близкие в Лихтенраде уцелели, ободряет детей в письмах, написанных уже дрожащим старческим почерком.
Когда Кольвиц становилось легче, она позировала для портрета Маргрет Бенинг, была моделью и учителем. Хвалила работу. Но сама Бенинг осталась не совсем довольна портретом. Она вспоминала потом: «Я уничтожила первый вариант, так как в нем мне не удалось выразить сильную духовную сущность Кольвиц». Второй вариант портрета сделан был уже в 1946 году по памяти, он казался автору удачней.
Я стою перед этим скульптурным портретом в Лейпцигском музее изобразительных искусств. Он вылеплен сильно, трепетно, выдает эмоциональность скульптора и то, что уроки Кольвиц не прошли для нее даром. Бенинг создала вдохновенный образ Кэте Кольвиц последних месяцев ее жизни.
В Нордхаузен приходит много писем от родных, близких друзей. Среди радостных вестей было одно от Нагелей, у них родилась дочь, они тоже уехали из Берлина. И Кольвиц часто пишет о том, как ее радует появление девочки, с большой теплотой и нежностью рассматривает присланные фотографии, мечтает о том, чтобы увидеть их теперь втроем.
Но приходили и не только дружелюбные письма.
Один нацистский литератор задумал составить книгу, опросив сто известных художников о том, что, по их мнению, является достоинством искусства. Он задал этот вопрос и Кэте Кольвиц, хотя написал при этом, что ей бы лучше быть секретарем профсоюза, чем художницей, так как то, что она делает, — это искусство водосточной канавы, отвратительное и безобразное.
Кольвиц сама ответила этому наглецу:
«Вульгарное», «бесстыдное», «отталкивающее» никогда, насколько я знаю, не включалось в понятие искусства, но в различные времена само понятие того, что вульгарно, бесстыдно, отталкивающе, менялось…
Художник в большинстве случаев дитя своего времени, особенно если периоды его собственного развития падают на время раннего социализма. Время моего творческого становления совпало с эпохой раннего социализма.
Он захватил меня целиком. О творчестве, сознательно отданном делу пролетариата, тогда для меня еще не было речи. Именно пролетариат был для меня прекрасен. Пролетариат в типических его проявлениях творчески вдохновлял меня. Лишь позднее, когда при близком соприкосновении с. рабочими я по-настоящему узнала их нищету и беды, у меня возникло также чувство долга своим искусством служить пролетариату.
…Все же, когда Вы считаете меня исключительно изображающей пролетариат, я говорю: Вы знаете мою работу очень неполно.
Один пример: материнство. После бесчисленных изображений матерей с детьми я сказала себе: теперь моя идея должна быть хоть один раз исчерпана и я от этой темы освобождена. Так возникла большая группа матери с двумя детьми.
Я думаю, Вы согласитесь со мной, что круг моей работы обширнее, чем Вы думаете, так как Вы совершенно не знаете моей пластической работы. Это не удивительно, ведь в течение долгого времени она открыто больше не показывается. Но фигуры матери и отца на кладбище во Фландрии Вы, собственно, должны были бы знать.
Это вкратце мой ответ на Вашу анкету. Мне не важно быть причисленной к сотне избранных, которых Вы опросили. Если же Вы приведете мои слова, то прошу их не сокращать. И в заключение еще только одно: я отвечаю за каждую работу, которая мною сделана. В каждую я вложила требование, что она должна быть хорошей. Это значит крепко поработало, без халтуры».
Кэте Кольвиц довольна тем, как ей удалось отхлестать этого развязного литератора.
Короткие холодные зимние дни. Одна отрада — письма от сына, Оттилии, внуков.
Кэте Кольвиц очень устала. Она проводит время между кроватью и креслом. Но не перестает следить за событиями. Как бы вглядываясь в будущее, пишет 17 февраля 1944 года родным, дает советы внукам:
«Прежде всего я хотела бы Вам посоветовать, чтобы Арне уже сейчас начал учить русский. Тогда впоследствии… у него будет преимущество. Здесь уже сейчас люди начинают ориентироваться на русское. При разнообразных отношениях, которые позже возникнут между обеими странами, у него благодаря знанию языка будет плюс. Итак, пусть он заблаговременно учит язык».
Через несколько дней она вновь облекает в письмо томящие ее мысли:
«Города Германии превращены в груды развалин, но самое плохое прежде всего в том, что каждая война уже таит в себе ответную войну. На каждую войну будет отвечено новой войной, пока все, все не будет уничтожено. Как будет тогда выглядеть мир, как будет выглядеть Германия, известно дьяволу.
Поэтому я всем сердцем за радикальный конец этого сумасшествия и лишь от мирового социализма ожидаю чего-то».
Все длиннее дни, теплее солнце. Еще одна весна. Можно сидеть у открытого окна, смотреть на пробуждающуюся природу.
Но и в Нордхаузене стали чаще тревоги, и старая Кольвиц спускается в подвал, опираясь на две палки.
Подошел семьдесят седьмой день рождения. Такая радость: приехали Оттилия и Беата Бонус. Утром в комнату принесли большие букеты цветов, и Маргрет Бенинг со своими детьми спела у ее постели традиционные поздравительные песни.
На столе среди цветов даже стоит вкусный пирог, и от дорогих сердцу людей пришли добрые вести.
Кэте Кольвиц развеселилась, она уж не надеялась, что этот день рождения будет отпразднован.
Проводила гостей до дверей и простилась с Беатой Бонус их обычным шуточным приветствием:
— Мы еще с тобой посмеемся…
Оставаться в Нордхаузене тоже стало опасно. Сын перевез Кэте Кольвиц в маленький тихий городок Морицбурр под Дрезденом. Здесь она поселилась в квартире, которую предоставил давний почитатель ее искусства, владелец замка герцог Эрнст Хейнрих Саксонский, Это был небольшой дом, где жили служащие замка.
Окна комнаты выходят на большое спокойное озеро. Конец лета, тишина.
Временами Кольвиц, опираясь на две палки, спускается со второго этажа и выходит в палисадник. Если силы позволяют, отваживается на более долгую прогулку, за калитку, ближе к озеру.
Однажды она сидела там, задумчиво поглядывая на круглые башни замка, плещущихся в озере уток и плывущие по небу облака. Здесь покой, почти неправдоподобный.
На скамейку подсел старый рабочий. Он поглядел пристально на сидящую рядом Кэте Кольвиц и сказал обрадованно:
— А я вас знаю…
Кольвиц обернулась к нему, улыбаясь…
— Да, помню каждую вашу картину. Знаете, — продолжал старик, взвешивая слова, — если бы ваши картины были красивее, они не были бы так хороши.