Литография появилась в 1913 году. Упругий, плотный рисунок на камне. Темные фигуры, одна тесно прижатая к другой. Светлые лица, светлые руки, стиснутые кулаки.
Единство и твердая решимость исходят от этих рабочих, пришедших в памятный день к могилам берлинских революционеров.
Литография в память погибших революционеров вместе с другими новыми работами Кольвиц издана отдельным альбомом. Написано уже много исследований творчества художницы, выпускаются папки с рисунками, отдельно публикуются серии офортов.
В 1925 году напечатана и монография Артура Бонуса. Он пытался объяснить религиозностью истоки искусства Кэте Кольвиц. Пламенное стремление художницы к тому, чтобы всем простым людям жилось хорошо, Бонус относил за счет ее христианских побуждений.
Это был первый автор, который дал такую оценку творческим импульсам Кольвиц. За ним последовали и некоторые другие критики. Особенно популярна эта интонация в нынешней прессе Западной Германии. Все, конечно, говорят, что Кольвиц не принадлежит ни к какой определенной религии, но, дескать, и без этого творчество ее будто бы окрашивается религиозностью.
Сама Кольвиц ответила, и не раз, на эти домыслы. Еще в письме к Артуру Бонусу, когда создавалась монография, она написала ясно о своей молодости:
«Когда я потом уехала из дому и в меня вошел материализм, восстала я против всего, что называлось религией».
А в разговоре с сыном сказала:
«Я не религиозный человек, как бы Бонус ни старался».
На протяжении всей жизни Кольвиц поклонялась другим богам. Один из них — великий Гёте. Он был ее постоянным спутником в радости и беде, советчиком, утешителем и звездой, влекущей к совершенству. Она сказала как-то о Гёте: «Он был для меня, как сытный ежедневный хлеб, который можно есть всегда, не пресыщаясь».
Она поклонялась великому Бетховену, его Девятая симфония для нее всегда была откровением.
В декабре 1918 года Кольвиц пишет: «Божественно хорошо! Впервые с начала войны снова Девятая… Да, в Девятой лежит социализм в чистейшей форме. Это человечество, которое пылает высоко, как роза, ее цветок проникнут солнечным светом. Это божественное ликование».
Она поклонялась Рембрандту, которого совсем по-дружески называла старым львом. Она боготворила Микеланджело, портрет которого всегда висел в ее мастерской.
С того самого дня, как девочкой Кэте приносила жертвы богине Венере, в ее жизнь вступали великие поэты, художники, композиторы. Но над всеми оставался до последнего дня великий Гёте.
Прозрение
В ноябре 1914 года Кэте Кольвиц писала друзьям:
«Дорогая фрау Шредер и дорогая Дора!
Красивый шарф уже не может согревать нашего мальчика. Он лежит мертвый под землей. Он погиб под Диксмуиденом первым в своем полку. Ему не пришлось страдать.
На восходе солнца полк его похоронил, друзья положили его в гроб. Потом они пошли на свою страшную работу… Пожалуйста, еще не приходите к нам. Но благодарю за боль, которую Вы — мы это знаем — чувствуете.
Карл и Кэте Кольвиц и Ганс».
Летом Петер вернулся из поездки в Норвегию, убежденный, что его место на фронте.
Мать сказала, что он мог бы подождать призывного возраста, который наступит через год.
Петер ответил твердо:
— Год моего призыва наступил.
У Кольвиц не нашлось убедительных слов, чтобы отговорить мальчишку. Да она и сама поверила в необходимость жертвы для защиты отечества. Старший сын был также призван.
День объявления войны — 1 августа — застал Кольвиц в Кенигсберге. Она сидела на кровати в номере гостиницы и плакала, плакала, предчувствуя беду. В окно доносились бравурные песни марширующих солдат, и печатался о мостовую их тяжелый шаг.
Петер проходил обучение, с ним можно было часто видеться. Поездка отнимала большую часть дня. Кольвиц возвращалась домой поздней ночью. Сидя в вагоне поезда, усталая, разбитая и согретая встречей с сыном, под стук колес она произносила мысленно одно слово: «Должен, должен, должен».
Судьба Германии ее волновала. Она жила в стране, как сказал Ленин, «одурманенной угаром национализма и опьяненной ядом шовинизма». И она, великая Кольвиц, на короткое время поддалась этому опьяняющему угару. В одной статье прочитаны слова: «сладострастие жертвы». И это точнее всего определяло ее тогдашнее состояние.
Наступил последний прощальный вечер. Петеру разрешили проводить мать до станции. Они шли рядом, крепко держась за руки. Он — рослый сильный юноша. Она — хрупкая, седая, страдающая женщина.
Скоро она в последний раз взглянет на сына. А пока они идут рядом лесной темной дорогой, разглядывая звезды, мерцающие сквозь верхушки деревьев.
12 октября полк, в котором служил Петер, отправлен на фронт. В ночь с 22 на 23 октября он погиб.
Друзья сына писали Кэте Кольвиц с фронта. Они называли ее матерью, рассказывали о своей любви к Петеру. Она сидела в его комнате за письменным столом и смотрела на большой портрет сына. Она отвечала на письма друзей, отправляла им посылки с теплыми вещами и томиками стихов. Находила для лих ободряющие слова, хотя сердце ее было испепелено горем.
В письме к другу сына есть такие горестные слова:
«Наша жизнь дала трещину, и она никогда больше не закроется. Родить ребенка и вырастить большим, видеть, как к восемнадцати годам распустились все его задатки, как обильно дерево хочет нести плоды, — и потом все кончено».
Постепенно приходило сознание, что жертва молодых бессмысленна, а война заглатывала все новые и новые жизни.
27 августа 1916 года появляется в дневнике такая запись: «Мое неудержимо противоречивое отношение к войне? Откуда это проистекает? Из-за жертвенной смерти Петера. То, что мне тогда стало ясным и что я хотела выразить в своем искусстве, кажется теперь опять таким шатким. Я думаю, что Петера можно было бы удержать, если бы только я, когда он меня уговаривал, не поддалась ему. И вот война длится уже два года, и пять миллионов молодых мужчин убито, и еще больше людей стало несчастными и сломленными. Существует ли что-нибудь, что оправдает это?»
Война заглатывала миллионы. Уже последовали за Петером его друзья Эрих, Вальтер, Готтфрид, Рихард.
Кольвиц читает стихи, оставшиеся после гибели Рихарда, Несколько раз прочитала эти строки:
Молниеносный разгром противника, как об этом возвещали немецкие стратеги, не состоялся. Война приняла затяжной характер. Проиграны битвы, огромные потери. Героически сражаются русские воины. Сопротивляются французы.
В стране уже нет больше воспаленного угара первых ура-патриотических дней. Голод уносит людей так же безжалостно, как артиллерийский огонь. Скорбь о погибших, уныние и непосильное бремя войны.
Кольвиц пишет о жизни в Берлине своей подруге Беате Бонус:
«Сейчас здесь сумасшествие. Маргарин стоит почти миллион за фунт. И можно получить что-то, только долго ожидая. Это неизбежно приведет к беспорядкам… В смысле хозяйственном здесь настоящий колдовской котел. Продовольствия нельзя купить. Магазины почти пусты. Мы тратим на еду ежедневно полмиллиона — даже больше».
Пелена спадала с глаз. Горе обступило семью Кольвиц со всех сторон.
В 1914 году Кольвиц создала литографию, которую назвала «Ожидание». Женщина со скрещенными руками как бы собралась в комок, притаилась, ждет. Ждет вестей о сыне или муже. День прошел без скорбной вести, что будет завтра?
Глаза крепко сжаты, уголки губ страдальчески опущены. Женщина ждет — горя, освобождения от пытки неизвестности.
Потрясающий по выразительности рисунок.
Кольвиц мысленно переходит через границы Германии. Она не может понять, почему «люди, которые при других обстоятельствах были понимающими друзьями, идут как враги друг против друга».
Разве когда-нибудь перестанет она считать другом Максима Горького или Ромена Роллана только потому, что каким-то безумцам вздумалось ввергнуть народы России и Франции в пропасть войны.