Какова программа нового революционного центра? Фактически здесь столько программ, сколько и людей. Но можно условно выделить две основные линии. Первая — крайняя, ультрареволюционная. Ее цель не только изгнание из Конвента жирондистов, но и разгон самого Конвента. Для людей, представляющих это направление, неприемлемы не только жирондисты, но и монтаньяры, включая Робеспьера и даже Марата. Некоторые из самых крайних требовали: «Истребите всех этих злодеев: родине достаточно, чтобы в ней остались санкюлоты и их добродетели».

Вторая линия более умеренная, сдержанная и осторожная. Она предусматривает лишь очищение Конвента от лидеров Жиронды, причем не с помощью применения оружия, а методом «морального восстания». Эту линию поддерживают мэр Паш, прокурор Шометт, Эбер, Добсан и вообще большинство Революционного комитета. По некоторым данным на формирование такого курса оказал влияние прокурор-синдик Коммуны Люлье, который якобы был близок к Робеспьеру.

Но каких бы взглядов ни придерживались вожаки революционного движения Парижа в конце мая 1793 года, по одному вопросу они не только стояли на общей позиции, но и подтвердили ее особо торжественной клятвой. Самая воинственная и самая инициативная из всех секция Сите так выразила эту позицию устами своего видного представителя и члена Революционного комитета Ассенфранца: «Обсуждение было посвящено вопросу о том, как рассеять тревоги собственников. С этой целью секция постановила, что все имущества находятся под охраной санкюлотов, которые все возьмут на себя обязательство предавать мечу правосудия всякого, учинившего малейшее посягательство на собственность, и все члены этой секции поклялись умереть, но заставить соблюдать этот закон».

Как обычно, в дни революционных кризисов Неподкупный осторожно выжидал появления признаков решающего перевеса той или другой стороны, чтобы занять окончательную позицию. Дантон, со своей стороны, сделал все, чтобы не дать Комитету общественного спасения воспрепятствовать восстанию. Правда, Барер в своих мемуарах показывает, что он играл значительно более важную роль: «После 31 мая, но уже слишком поздно, я узнал, что Дантон и Лакруа, хотя они были членами Комитета общественного спасения, стояли во главе этого движения, которое приписывали Парижской коммуне». Если дело обстояло так, то Дантон действовал скрытно, оказывая свое влияние через своих многочисленных друзей.

Непосредственную, огромную роль в восстании играл Марат. Вечером 30 мая он прямо явился в Епископат и согласно запискам его сестры Альбертины выступил там с речью: «Он призвал народ подняться наконец, окружить Конвент с оружием в руках и потребовать выдачи наиболее скомпрометированных жирондистов. Он отнюдь не призывал к избиениям. Он хотел передать Жиронду в руки революционного правосудия». Марат официально не связывался с Центральным комитетом. Его имя пользовалось такой одиозной известностью среди буржуазии, что его прямое участие резко усилило бы сопротивление батальонов «умеренных» секций и тем самым повредило бы восстанию, за которое он усиленно ратовал.

Рано утром 31 мая набат и барабанный бой быстро собрали батальоны Национальной гвардии. Несколько «умеренных» отрядов жирондисты расположили у Конвента. Но никто на него не нападал! На прилегающих к Тюильри улицах собралось около 30 тысяч вооруженных людей, но никто не знал, что же делать. Во второй половине дня набат прекратился.

А в Конвенте царила напряженность. Делегация повстанческого Центрального комитета потребовала обвинительного декрета против 22 жирондистских депутатов, членов Комиссии двенадцати и двух министров. Начались прения, бурные, смутные и неопределенные.

Одновременно в Ратуше заседала и Коммуна. Здесь колебались и предлагали самые противоречивые меры. Прокурор Шометт призывал к осторожности. Об этом же твердил и Эбер. Мэр Паш прямо осудил «бесноватых» и предостерегал от гражданской войны. Только неугомонный Варле требует ареста депутатов-жирондистов. Но его никто не поддерживает. Коммуна колеблется и бездействует.

В Конвенте также не происходит ничего решающего, хотя словоизвержение ораторов не прекращается. Монтаньяры явно не готовы к решительной атаке. Жирондисты тянут время, считая, что оно работает на них, ибо департаменты, провинция, как они надеются, обязательно должны прийти им на помощь. Поэтому Верньо предостерегает: «Если будет бой, то, каков бы ни был его исход, он будет гибельным для Республики». Жирондисты уводят дебаты в сторону спором о том, кто же посмел дать выстрел из набатной пушки на Новом мосту?

Наконец слово берет Дантон, и все настораживаются. Однако могучий голос отдан лишь риторике. Все слушают и ждут, чего же он потребует. «Сигнальная пушка гремит, — грохочет не хуже пушки голос Дантона, — и некоторые лица, по-видимому, боятся ее. Тот, кого природа создала способным плыть по бурному океану, не испугается, когда молния ударит в его корабль. Вы, бесспорно, должны действовать так, чтобы дурные граждане не могли использовать в своих целях это великое потрясение…»

Дантон затем распространяется о пресловутой сигнальной пушке. Но все ждут, что же он потребует, что предложит?

«Я предлагаю упразднить Комиссию и учинить суд над действиями каждого из ее членов. Вы их считаете безупречными? Я же считаю, что они тешили свою злобу. Надо внести ясность в это дело; но надо воздать должное народу».

Гора родила мышь. Ведь народ, от имени которого здесь сегодня выступил и повстанческий комитет и Коммуна, требовали нечто более серьезное, чем упразднение уже обанкротившейся Комиссии. А они требовали обвинения 22 жирондистов, 12 членов Комиссии и двух министров! Об этом Дантон не сказал ничего. Значит, он, выражаясь языком XX века, продолжает соглашательскую политику оппортунизма! Неужели среди монтаньяров не найдется никого, кто предложил бы что-то серьезное? Но вот слово берет их представитель Кутон, который говорит, не вставая со своей механической инвалидной коляски. Он тоже настроен явно миролюбиво, даже нейтрально. «Я ни за Марата, ни за Бриссо», — заявляет этот друг Робеспьера и поддерживает предложение об упразднении Комиссии двенадцати.

А затем хитроумный Барер вносит компромиссное предложение об упразднении Комиссии двенадцати и одновременно о передаче Национальной гвардии Парижа под контроль Конвента. Речь шла о том, чтобы ради условного успеха в деле с Комиссией Париж лишился своего главного и единственного оружия. Дело шло к явному поражению монтаньяров. За свою нерешительность, колебания они могли поплатиться утратой своей важнейшей опоры.

Но Париж протягивает руку помощи Горе в ее уже почти проигранной битве с Жирондой. От имени Коммуны Парижа слово вновь получает Люлье. В резких и четких формулах он кратко и резко разоблачает попытки жирондистов ограничить влияние Парижа, умалить, принизить центр, сердце и душу Революции. Люлье великолепно использовал недавнюю угрозу Инара уничтожить даже след от Парижа: «Он обесчестил Париж предположением, будто этот город может когда-либо заслужить столь ужасную судьбу… Есть и другие, не менее жестокие люди, против которых мы требуем обвинительного декрета». И далее он перечисляет поименно лидеров Жиронды и требует их обвинения. Бывший сапожник Люлье решительно вернул Конвент к жгучей проблеме, от которой он уже, казалось, отделался к радости жирондистов.

Вот тогда взял слово Робеспьер. Он решительно отвергает компромиссное предложение Барера. Соглашаясь с требованием об упразднении Комиссии, он выступает против передачи Национальной гвардии Парижа в распоряжение Конвента, где жирондисты еще имеют большинство. Он обосновывает подробно свое мнение, и в этот момент Верньо перебивает его: «Давайте же ваше заключение!»

«Да, — резко отвечает Робеспьер, — я сейчас дам свое заключение против вас. Против вас, пытавшихся после революции 10 августа погнать на эшафот тех, кто ее совершил. Против вас, непрестанно провоцировавших разрушение Парижа. Против вас, пытавшихся спасти тирана. Против вас, замышлявших заговор с Дюмурье… Итак, я заключаю предложением обвинительного декрета против всех сообщников Дюмурье и всех тех, на кого указывают петиционеры».