Между тем таинственная карета отъехала от Парижа, когда уже начало светать, как нарочно, для бегства выбрали самый короткий день в году. Маркиз все рассчитал: во всех пунктах, где были почтовые станции и где надо менять лошадей (всего их потребовалось больше сотни), уже вторые сутки дежурили отряды гусар и драгун. По графику король должен был прибыть на место, где его ожидал специальный отряд, который взял бы его под охрану в три часа после полудня. Но расписание нарушилось с самого начала: вместо полуночи выехали в третьем часу ночи. Затем король, почувствовав себя на свободе, приказывал часто останавливаться, поскольку ему хотелось размять ноги. При этом Людовик самодовольно говорил: «Как только я почувствую себя прочно в седле, я стану совсем другим». Опоздание составляло уже больше трех часов.
К тому же население, видя, как по дороге непрерывно передвигаются отряды гусар и драгун, забеспокоилось. Крестьяне почувствовали опасность. Поскольку они не платили больше феодальных налогов, то заподозрили возможность военной экзекуции. Солдаты, половина которых были немцами, ничего не могли объяснить, ибо сами ничего не знали. К тому же патриоты в маленьких городах знали об опасности побега короля. В Сен-Менегульде короля узнали. Сын начальника почты Друэ поскакал в Варенн, где поднял на ноги местных патриотов во главе с прокурором. Ударили в набат. Национальные гвардейцы хватали оружие, крестьяне вооружались чем попало. На всем пути от Сен-Менегульда до Клермона отряды гусар подверглись нападениям, их обращали в бегство или разоружали. В Варение, куда беглецы прибыли в 11 часов вечера, короля опознали официальные местные власти. К этому времени здесь собралось уже до десяти тысяч человек национальных гвардейцев. Извещенный о положении, маркиз Буйе во главе королевского немецкого полка поскакал на выручку. Но, увидев гигантское скопление вооруженных патриотов, он не решился даже приблизиться к Варенну. Рано утром прибыли из Парижа представители Собрания, которым поручили обеспечить возвращение короля.
Не прошло и двух лет с октябрьских дней 1789 года, когда король в первый раз вынужден был с позором вернуться в Париж. Теперь происходит второе позорное возвращение. Среди облаков пыли, поднятой несколькими десятками тысяч лошадей Национальной гвардии, в изнурительной жаре двигалась в обратный путь королевская семья, выехавшая в понедельник и вернувшаяся в Париж в субботу. Как и в первый раз, Лафайет гарцевал около запыленного королевского экипажа. Барабаны отбивали какой-то похоронный ритм, ибо на этот раз нигде не видно было улыбающихся лиц. Гнев и страх выражали начало разрыва народа и его монархии.
Глава VI КОНЕЦ МОНАРХИИ
Еще ни один из королей Франции не возвращался в свою столицу с таким позорным «триумфом», как Людовик XVI, когда запыленная берлина под конвоем Национальной гвардии притащилась обратно в Париж. Народ, заполнивший улицы, смотревший из всех окон, с крыш и деревьев, встретил короля угрюмо. Но среди горьких чувств, которые испытывали все, хотя и по разным причинам, меньше всего, пожалуй, было удивления. О планах бегства знали все — от Лафайета до последней торговки Центрального рынка.
20 июня поздно вечером три приятеля вышли из Якобинского клуба. Дантон, Демулен и Фрерон у церкви Святого Роха встретили патруль, и, услышав топот его шагов, Демулен спросил: «А что если сегодня вечером толстый Луи сбежит?» Фрерон нащупал в кармане письмо, извещавшее его именно об этом, но промолчал. Лицемер и хитрец умел скрывать то, что ему стало известно одному. Ответил другу Дантон: «Об этом так часто предупреждали, что я уже больше не верю. С 18 апреля Лафайет опасается нас. Солдаты надежно охраняют Тюильри. Как можно выйти из его дверей?»
Компания разделилась: Дантон и Демулен пошли к Сене, чтобы перейти к себе на левый берег; Фрерон продолжал путь по улице Сент-Оноре. Наутро в восемь часов Дантон еще спал, когда к нему ворвался Фабр д'Эглантин с криком: «Вставай! Король сбежал!» Подымаясь с кровати, Дантон бросил: «Лафайет отвечает за это. Но теперь он попался!» Поспешно одевшись, он направился в Клуб кордельеров, где уже все бурлило. Поднявшись на трибуну, Дантон обрушился на короля, на «австриячку». Казалось, их бегство положило конец каким-то его колебаниям: «Национальное собрание, узаконив наследственность трона, обратило Францию в рабство! Отменим навсегда звание и должность короля; превратим королевство в республику!»
Подготовленные проповедью Марата, санкюлоты, собравшиеся в клубе, бурно одобряли резкую революционную речь Дантона. Немедленно приняли воззвание, в котором члены клуба давали клятву, что каждый из них готов пронзить кинжалом любого тирана, который посягнет на Революцию. На другой день они утвердили гораздо более серьезный текст петиции Собранию, требовавшей свержения монархии и установления Республики, которую тут же написал Робер. Этот документ настолько важен в истории Революции, что нельзя не привести из него хотя бы некоторые, наиболее важные места: «Отныне Людовик XVI для нас ничто, если он не превратится в нашего врага. И вот мы теперь в таком же положении, в каком были при взятии Бастилии: свободные и без короля. Остается выяснить, стоит ли назначать другого.
Общество друзей прав человека полагает, что нация должна все делать сама или через своих выборных и сменяемых должностных лиц. Оно полагает, что ни один человек в государстве не должен обладать по справедливости такими богатствами, такими прерогативами, чтобы иметь возможность подкупать представителей политической администрации; оно полагает, что в государстве не должно быть ни одной должности, недоступной для всех граждан этого государства, оно, наконец, полагает, что чем значительнее должность, тем более кратковременным должен быть срок пребывания на ней.
Уверенное в справедливости и величии этих принципов, оно больше не может скрывать от себя, что королевская власть, тем более наследственная королевская власть, несовместима со свободой.
…Законодатели, вы получили хороший урок; знайте же, что после того, что произошло, вам не удастся внушить народу ни малейшего доверия к чиновнику, именуемому королем… Поэтому во имя отечества мы заклинаем вас либо немедленно объявить, что Франция уже больше не монархия, что она — республика, либо по меньшей мере подождать, пока все департаменты, все первичные собрания не выскажут своих пожеланий по этому вопросу, прежде чем вторично надеть оковы монархизма на самую прекрасную страну в мире».
Это — первый народный политический манифест, не только провозглашающий идею республики, но и требующий ее практического установления. Он отличается поразительной смелостью, поскольку идея республики даже для революционной Франции была совершенно новой и необычайно смелой. Вспомним, что ни один из великих французских мыслителей не выдвигал этой идеи, что Руссо, например, считал республику пригодной только для маленьких стран, но не для таких, как Франция. Дантон, его друзья в Клубе кордельеров без колебаний заняли наиболее передовую, революционную позицию. Тактически был избран благоприятный момент, когда страна, потрясенная бегством короля, его изменой и лживостью, как никогда ранее испытывала недовольство монархией. Казалось, все благоприятствовало тому, чтобы смелое требование кордельеров воплотилось в жизнь. Оно до конца отвечало интересам народа, но не буржуазии. Ведь речь шла о том, чтобы сломать уже почти завершенное здание конституционной монархии и начать постройку нового, республиканского строя. Неизбежно придется считаться с требованиями бедноты, желающей полного равенства. Но на чем остановится Революция? Не посягнет ли она на буржуазную собственность?
Вот о чем беспокоились заседавшие одновременно с кордельерами на другой стороне Сены, в Манеже, депутаты Учредительного собрания. Страх побуждал их действовать. Собрание берет на себя верховную власть. Буржуазия, «собственники», как открыто заявил Барнав, игравший в те дни роль вождя, должны вооружиться и охранять государство. «Следует отметить, — с горечью пишет Жорес, — что ни Петион, ни Робеспьер, ни один из демократов крайне левой не пытались протестовать против столь буржуазных речей Барнава». Пожалуй, скорее они были монархическими. Никакой демократической и республиканской альтернативы никто в Собрании им не противопоставил. Никто среди левых с такой ясностью не понимал остроты и ответственности момента, как Робеспьер. Однако он не возражал против консервативных решений Собрания. Открыто присоединиться к ним он тоже не мог. Ведь так он перечеркнул бы завоеванную им с таким трудом репутацию наиболее последовательного защитника идеи народного суверенитета, всеобщего избирательного права, демократии для народа. И он занимает двусмысленную и противоречивую позицию. Робеспьер ни в коем случае не выступает в защиту Людовика XVI, но он отмежевывается, по существу, и от республиканской программы кордельеров. Шедевром двойственности была знаменитая фраза, произнесенная им в тот день: «Пусть, если угодно, меня обвинят в республиканизме; я заявляю, что мне внушает отвращение всякий образ правления, когда властвуют смутьяны». Но кто в здравом уме мог обвинить его в «республиканизме», если он выражает отвращение к «смутьянам», то есть к кордельерам, требовавшим республики? Робеспьер трезво рассудил, что сила — Национальная гвардия, состоявшая лишь из «активных» граждан, из буржуазии, на стороне Барнава, Ламета, Лафайета. На их стороне и подавляющее большинство в Собрании.