Могут сказать, что все это — плод чудесного художественного воображения поэта и писателя. Конечно, но нельзя не добавить, что Гюго обладал к тому же редкостной скрупулезностью добросовестного историка. Чтобы написать «Девяносто третий год», он собрал два десятка папок выписок из документов, мемуаров и других источников.
Обратимся, однако, к прозаическим фактам конкретного происхождения Марата. Он родился 24 мая 1743 года в городке Будри, в княжестве Невшатель — владении прусского короля Фридриха II. В будущем, в 1815 году, оно станет кантоном Швейцарии. Его отец Жан-Батист Мара, католический священник, предки которого были выходцами из Испании, тремя годами раньше приехал из Сардинии и перешел из лона католической церкви в протестантизм. Но не для того, чтобы из аббата превратиться в пастора. Он стал художником и рисовальщиком на фабрике, производящей ситец. Тогда же, в 1740 году, он женился на дочери ремесленника Луизе Каброль из французской протестантской семьи, вынужденной из-за религиозных преследований покинуть Лангедок, то есть Южную Францию. Итак, будущий Друг народа не швейцарец по подданству в момент рождения, а пруссак, хотя и франко-испанского происхождения. В семье, где Жан-Поль оказался вторым ребенком, всего их было семеро; четыре сына и три дочери. Отец будущего революционера — человек разнообразных способностей. Из священнослужителя он превратился в художника, затем стал химиком, учителем языков, наконец, медиком. В 1755 году он офранцузил свое имя Мара, изменив его на Марат, что одобрит и воспримет его сын Жан-Поль.
Как же воспитывался, формировался великий монтаньяр? Сам Марат рассказал об этом в 1793 году на страницах своей легендарной газеты. В рассказе интересно не только то, что он сообщает, но и как он это излагает. Длинная цитата тем самым не только допустима, она абсолютно необходима: «Благодаря редкой удаче я получил очень тщательное воспитание в отцовском доме, избежав всех порочных привычек детства, растлевающих и унижающих человека, всех промахов юности, и достигнул зрелости, ни разу не отдавшись пылу страстей: в двадцать один год я был девственником и уже в течение долгого времени предавался кабинетным размышлениям.
Единственная страсть, пожиравшая мою душу, была любовь к славе, но это был еще только огонь, тлевший над пеплом.
Этот душевный склад я получил от природы, но развитием характера я обязан моей матери, потому что отец стремился только к тому, чтобы сделать из меня ученого.
Эта почтенная женщина, утрату которой я до сих пор оплакиваю, воспитывала меня с первых лет; она вызывала в моем сердце человеколюбие, любовь к справедливости и славе; эти драгоценные чувства стали вскоре единственными страстями, определившими с тех пор мою судьбу. Через мои руки она передавала пособия нуждающимся, и сочувствие, которым она одушевлена, разговаривая с ними, она внушила и мне.
Любовь к людям является основой любви к справедливости, потому что идея справедливости порождается в такой же мере чувством, как и разумом. Уже в восемь лет у меня было развитое моральное чувство; уже в этом возрасте я не выносил дурного обращения с кем-либо; жестокость вызывала во мне возмущение, и всегда зрелище несправедливости переворачивало всю мою душу как личное оскорбление.
Первые годы я был очень хилым; мне были чужды поэтому необузданность, ветреность, детские игры. Так как я был послушным и прилежным, мои учителя добивались от меня всего мягкостью. Я был наказан только один раз, и несправедливое унижение произвело на меня столь сильное впечатление, что вернуть меня под указку моего воспитателя было невозможно: целых два дня я отказывался принимать пищу. Мне было тогда одиннадцать лет: судите о твердости моего характера уже в этом возрасте по одной этой черте. Так как мои родители не могли меня сломить и родительский авторитет оказался задетым, меня заперли в комнате. Будучи не в силах преодолеть негодование, я задыхался, я открыл окно и бросился вниз, на улицу. К счастью, окно было расположено невысоко, но тем не менее при падении я был сильно ранен, и до сих пор у меня сохранился шрам на лбу.
Легкомысленные люди, упрекающие меня в том, что я — упрямец, увидят, что я был им уже с давних лет. Но чему они, возможно, не поверят: с ранних лет меня пожирала любовь к славе, страсть, в различные периоды моей жизни менявшая цель, но ни на минуту меня не покидавшая. В пять лет я хотел стать школьным учителем, в пятнадцать лет — профессором, писателем — в восемнадцать, творческим гением — в двадцать, как сейчас я жажду славы — принести себя в жертву отечеству».
Субъективность, самоукрашение — отличительная черта любых мемуаров или автобиографий. Марат — редкое исключение. Он действительно предельно искренен, и в этом дает возможность убедиться вся его последующая жизнь. Ее высшим законом от начала до конца будет и в самом деле стремление, страсть, доходящая порой до безумия, истинная любовь к справедливости. И эта справедливость изливается прежде всего на бедных, что видно даже из приведенного отрывка.
Правда, непривычно режет слух какая-то чрезмерная склонность говорить о себе с необычайной откровенностью. Но такая навязчивая тенденция характерна для всех поклонников Руссо, а Марат был им. У Робеспьера она бросается в глаза еще более резко. Это знамение века, плод духа Просвещения с его часто паталогическим индивидуализмом, со страстью к душевным излияниям.
Современный читатель может также испытать понятное чувство досады, читая декларации Марата о его всепоглощающем стремлении к славе; ведь в наш лицемерный век честолюбие обычно прячется за напускной скромностью.
Уж не скрывается ли за мечтами о славе мелкое тщеславие или чудовищная гордыня? Здесь есть нечто чудовищное, но это сильнейшее чувство гордости без всякого эгоизма. У Марата ни в словах, ни в поступках невозможно обнаружить корыстного стремления к буржуазному преуспеванию, тем более к богатству, хотя это для него окажется достижимым. Несомненно, у этого человека всегда будет сказываться наивность чудака и простодушие в сочетании с врожденной неспособностью к притворству и лжи. По другому случаю он напишет позже о своей молодости: «Мое рвение и усердие всегда увенчивались довольно блестящими успехами; их было даже слишком, чтобы не вызывать зависть. Я знаю, что ее можно обезвредить, проявляя ложную скромность. Но притворство и хитрость не в моем характере; я презираю эти постыдные средства».
А это всегда будет доставлять Марату неприятности, даже в детстве, когда он учился в школе в Будри, а затем в коллеже Невшателя. Преуспевающий в учебе, но физически слабый мальчик служит для сверстников объектом издевательства. Действительно, наступает свободное время, и его сверстники говорят: «Чем мы сегодня развлечемся? Поиграем в шары или лучше побьем Марата?» К тому же ребенок из семьи небогатых иностранцев с очень сильным чувством гордости, тем самым уже выделен среди других детей, которые не терпят неравенства. Так что поборнику справедливости приходилось испытывать ее торжество и на собственной участи. Исключительная способность наживать врагов — всегда удел человека твердых принципов.
Несомненно, детство и юность, семья имели огромное значение для формирования этого удивительного сплава страсти и ума. Робеспьер, в отличие от Марата не ощущавший фактически естественной природной близости семьи в детстве, так и не смог обрести чего-то самого сокровенного в своей человеческой сущности. Он останется навсегда одиноким. И никогда не будет иметь друзей, ибо для этого надо обладать способностью самому быть другом. Марат же, несмотря на исключительную эмоциональность своей натуры, свою резкость, непреклонность, неспособность к компромиссу, обретает друзей. Этот фермент человеческой общности, потребности в ней он получил в семье. Более того, его братьям и сестрам деятельность Марата, которого осыпали проклятьями и грязью в кругах более или менее благополучных, состоятельных людей, вовсе не казалась столь одиозной. Они сами проявляли не только интерес к общественным делам, но прямо вмешивались в них, действуя в более или менее революционном духе. Его брат Давид примет активное участие в волнениях в Женеве после 1780 года, окажется автором революционных памфлетов. Другой, младший брат, Анри во время столкновения в Невшателе будет ранен, потеряет глаз. Третий брат, Жан-Пьер, превратившийся в солидного часовщика, сыграет видную роль в революционных событиях в Женеве в 1793-1794 годах. А затем в течение многих лет предоставит в своем доме убежище уцелевшему участнику «Заговора равных» Буонарроти.