Толпа тем не менее приветствовала Людовика:

– Да здравствует король!

Люди подталкивали друг друга при виде такой роскоши. Однако монарх выглядел по-прежнему унылым.

По правде говоря, на трон он взошел довольно поздно, в тридцать восемь лет. Кроме того, Париж не был для него своим городом. За всю жизнь он провел в столице лишь несколько недель. Догадывался ли он, что его воспринимают здесь как чужака? Париж сам по себе отдельная страна, а этот человек не только прибыл издалека, но еще и привез в обозе другого иностранца, Филиппа Доброго, который оставил по себе у парижан дурную память.

Кортеж не слишком спешил к своей цели – собору Парижской Богоматери. Действительно, вступив в город через ворота Сен-Дени в полдень, процессия пересекла Сену только в шесть и, пройдя через мост Менял, подошла к собору спустя еще полчаса. На паперти ожидали два прелата в митрах: епископ Парижский Гийом Шартье, епископ Буржский Жан Кёр, родной брат банкира, которого отправил в изгнание Карл VII. Опять же весьма символично. А также высшие чины университета, регенты и доктора. Ну и ну! Эти важные господа доселе отсутствовали на подобных церемониях – достаточно дерзкий способ продемонстрировать независимость университета от королевской власти.

Кто-то из регентов выступил вперед, чтобы произнести приветственную речь. Но сделал это напрасно: монарх оборвал его в миг наивысшего ораторского вдохновения. Епископ Шартье протянул молитвенник: король должен был покорить клятву, данную в Реймсе, и лишь тогда перед ним откроются двери храма. Людовик пробормотал лишь первую часть, наотрез отказавшись читать вторую, ибо в ней утверждалась "каноническая привилегия" духовенства, иными словами – его независимость. Ни за что! Но он все же облобызал молитвенник. Ему протянули крест. Он облобызал и его. Наконец двери собора открылись. Органы загремели "Те Deum laudamus"[25], толпа снаружи, едва заслышав эти звуки, разразилась восторженными воплями.

Зеваки ожидали даров, иными словами – раздачи денег.

В конце этого изнурительного для него дня Людовик XI поужинал во Дворце правосудия и там же заночевал[26].

На улице Бюшри Жаку пришлось спускаться к дверям не меньше десяти раз и объяснять страждущим, что в доме нет ни единой свободной постели. Они чуть не взломали дверь. Провинциалы толпами хлынули в Париж, и приютить их всех не было никакой возможности. Постоялые дворы брали штурмом, общественные бани оставались открытыми всю ночь, чтобы дать крышу над головой хотя бы части гостей. Сдавались даже конюшни и амбары. К счастью, погода сжалилась над людьми: самые непредусмотрительные и самые неимущие смогли заночевать под открытым небом.

Госпожа Контривель наглухо забаррикадировалась у себя на улице Монтань-Сент-Женевьев.

Разумеется, все эти толпы приезжих нуждались в пропитании. Три Жаннины лавки озолотились, собирая бешеную выручку, пока провинциалы не решили разъехаться по домам. Жанна попросила Итье прислать еще суржи из своих резервов и заново закупила вина, масла и сыра, ибо все ее запасы за эти несколько дней истощились.

В каком-то смысле комета возвестила истину.

Полетели головы.

Каждый день приносил новые известия об опале. Хотя Людовик XI быстро уехал из Парижа в Тур, предварительно дав вежливый совет Филиппу Доброму вернуться в Дижон, с собой он захватил список тех, кто в чем-либо провинился перед ним, и приступил к методичному осуществлению мести.

Этьен Шевалье, главный казначей: лишился места.

Пьер д'Ориоль, распорядитель финансов Лангедока: смещен.

Антуан д'Обюссон, бальи [27]

Тура и, как уверяли, муж одной из фавориток Карла: уволен еще до коронации.

Гийом Кузино, бывший советник дофина, назначенный бальи города Руана покойным королем: в тюрьме.

Гийом Жювеналь дез Юрсен, хранитель печати: отставлен.

Первый председатель парламента Ив де Сепо: снят с должности.

Адам Фюме, врач Карла VII: брошен в тюрьму.

Робер д'Эстутвиль, прево Парижа: также брошен в тюрьму. Его брат, Жан д'Эстутвиль, начальник арбалетчиков: отставлен.

Но чистка затронула не только парижан, она распространилась на все королевство. Так, Жан де Бон, суперинтендант Тура после изгнания Жака Кёра, тоже был отставлен. Как и Луи де Бомон, сенешаль Пуату.

Антуан де Шабан, граф Дамартен, бывший товарищ по оружию Жанны д'Арк, предпочел отправиться в изгнание добровольно.

Жак де л'Эстуаль, хоть и радовался, что долг в триста тысяч ливров заботами Этьена Шевалье был выплачен незадолго до смерти короля, все же не чувствовал себя спокойно. Сведение счетов явно только начиналось.

Он был прав.

Как-то утром, в субботу, Сибуле, принесший счета из своей лавки, тихонько сказал Жанне:

– Вы помните того поэта? Она подняла глаза.

– Что с ним такое?

– Ну, он вернулся в Париж. И снова натворил дел!

– Опять грабеж?

– Нет, он был с компанией школяров, они поссорились с помощниками церковного нотариуса, мэтра Фербука. И кто-то из них пырнул его ножом. Но у этого человека оказались сильные связи в парламенте. Вийона приговорили к смерти.

Она была поражена.

– Мы его больше не увидим. Она содрогнулась.

– Его повесили?

– Нет, изгнали из Парижа на десять лет. Долго он не проживет.

– Почему?

– Выглядит нехорошо. Совсем отощал и облысел.

Она постаралась скрыть свое огорчение.

Ночью ей снились кошмары. Она решила, что причиной тому дурные вести. Она ошибалась.

13 Верхом на волке

Второго сентября Жанна, баронесса де л'Эстуаль, получила уведомление из Дворца правосудия, в котором ей предписывалось явиться в следующий понедельник на судебное разбирательство по иску Паламеда Докье, промышлявшего торговлей зерном в Туре, Орлеане и Париже и обвинявшего ее в убийстве его гостя и друга Дени, графа д'Аржанси, "посредством колдовских ритуалов". В уведомлении специально подчеркивалось, что только ввиду известности и положения обвиняемой председатель суда проявил снисхождение, не арестовав ее сразу и предоставив ей неслыханную привилегию защищаться с помощью адвоката, ибо по правилам королевские лучники должны были немедленно препроводить ее в тюрьму.

Действительно, подозреваемые в колдовстве не имели права на адвокатов: они обязаны были защищаться сами. Но до будущих выборов Жанна сохраняла полномочия городской советницы, и с ней нельзя было поступить как с какой-нибудь уличной гадалкой.

Разверзнись перед Жанной земля, она испугалась бы меньше.

Колдунья!

Ее сожгут! Имущество будет конфисковано, семья рассеяна, имя опозорено!

Смерть! Ужасная смерть в пламени!

Но что за посланец ада измыслил это обвинение? С какой целью Паламед Докье начал против нее этот процесс?

Жак вернулся и тоже испугался, застав Жанну в полном столбняке, она даже говорить не могла. Никогда он не видел ее в таком состоянии.

– Жанна, возьми себя в руки, – сказал он, помолчав. – Твое смятение как раз на руку врагам. Нашим врагам. Тебе нужно защищать семью, не только себя. Франсуа. Деодата. Меня. Анжелу. И немедленно к адвокату. Я знаю одного из лучших адвокатов Парижа.

Его звали Бертран Фавье, и он был родствеником Луи де Крюссоля, фаворита короля. Он принял их сразу. Его двойной подбородок, колыхавшийся поверх ворота, жил своей отдельной жизнью. Рысьи глаза буравили посетителей. Он расспросил Жанну о возможных причинах такого обвинения; она объяснила. Он осведомился, располагает ли она надежными свидетелями. Жанна смогла назвать лишь одного: Гонтара. И может, еще управляющего Итье. Он кивнул, снова просмотрел судебное уведомление и большого волнения не выказал.

– Это обвинение продиктовано не стремлением к правосудию, а алчностью. Докье рассчитывает приобрести ваши земли по бросовой цене. Остается выяснить, каких лжесвидетелей он привлечет и сколь сильно его влияние на королевских чиновников.