Немного смущенный командир хлопает по плечу:
— Молодчина! Хорошо, что не копировали, искали себя. Это и спасло вас от проигрыша. Одним словом, Гагарин, победа за вами…
— Как учили…
Небо, полярное небо теплеет, может быть, оттого, что так радостно на душе. Небу нужна земля. На земле нужен дом, своя родимая крыша. Валя приехала в августе 1958-го, шли по улочке городка с тяжелыми чемоданами, но не ждал, не встречал их родной порог. Может, и не надо было жениться, а холостяковать, как другие, ну, к примеру, как тот же неунывающий Дергунов. Юрий не мог без очага, ему нужно было дыхание теплых стен, близость самых преданных в жизни людей. Он привел жену во времянку: такая же молодая семья уехала в отпуск и доверила им свою комнатенку. Конечно. это не то, что хотелось бы. Но вот на стол постелена кружевная скатерка, на тумбочке — знакомая салфетка в цветочках. Шагнули друг другу навстречу, обнялись. Валя оправдывает смущение мужа, его неловкость, что не смог подготовиться к встрече:
— Ничего, Юраша, потерпим. Как говорится, с милым рай в шалаше…
Да, полярное небо становилось роднее. Спасибо вам, наземные службы, за помощь, оказанную при посадках. Но разве не слышен в наушниках другой, призывающий, зовуший к спокойствию, желающий благополучной посадки голос — голос Валюши, жены. Сколько раз словно окликала она его в тумане, во мгле.
Валя иногда приходила его встречать. Юрий сердился, заставая жену у шлагбаума КПП, а она продолжала приходить, и однажды, почудилось, видел ее чуть ли не на аэродроме. Выговаривал: «Тебе что, нечего делать? Боишься, что разобьюсь. Ты только взгляни, какая надежная техника! Это же чудо, а не машины». А про себя радовался: «Замечательно, когда тебя вот так преданно ждут». «Понимаешь, Юра, у меня есть слово, договоренность с твоим самолетом и небом», — то ли в шутку, то ли всерьез объясняла задумчиво Валя. В такие минуты Юрий улавливал грусть и тревогу в ее карих глубоких глазах.
Но вот и своя комнатушка. Своя! И сразу в северный городок, в гарнизон переселилась частичка забываемого Оренбурга, а может быть, Гжатска. Приметил — занавески на окнах такие же, как в Оренбурге, наволочки на подушках похожи на гжатские, и еще что-то едва уловимое, близкое, такое, что после полета хочется лечь и лежать, как мальчишка, ожидая: Валя пройдет и коснется его головы ласковой теплой рукой. И потаенно, с удивлением и надеждой отцовства, взглядывал, как в ней нарождается новая жизнь. Интересно — девочка или мальчик? Он загадал девочку.
Нет, брат, вставай, вставай! Пора наколоть, принести дров, подтопить печку: теперь их в комнате трое, и этот невидимый третий дороже, роднее всего. Надо сходить за водой или «по воду» как поправляла, бывало, в Клушине мать. До краев наполнить кадушку, Вале теперь тяжело.
Вторая полярная ночь, как туча, опускалась за сопки. Какой незаметной прошла она с Валей! Коротали ее — дыханье в дыханье. Напеременки читали Сент-Экзюпери, словно угадавшего и открывшего им их же собственный мир. Слиянность дома, неба и самолета. Как будто они были соседями с этим французским летчиком и тот вылетал с Юрой крыло в крыло.
«Не знаю, что со мной творится. В небе столько звездных магнитов, а сила тяготения привязывает меня к земле. И есть еще иное тяготение, оно возвращает меня к самому себе. Я чувствую, ко многому притягивает меня моя собственная тяжесть! Мои грезы куда реальнее, чем эти дюны, чем луна, чем все эти достоверности. Да, не в том чудо, что дом укрывает нас и греет, что эти стены — наши. Чудо в том, что незаметно он передает нам запасы нежности — и она образует в сердце, в самой его глубине, неведомые пласты, где, точно воды родника, рождаются грезы…»
Голова Вали покоилась на руке Юры, и в ложбинке шеи он чувствовал, как пульсирует жилка, дающая ток тому третьему, чье сердечко уже начинало потихоньку стучаться, проситься в наш мир. Раньше, когда взмывал со взлетной полосы в небеса, отвечал за двоих. Теперь и за третьего, может… третью? Это надо понять и осознать.
«Задумчиво журча, к нему подступали волны доброты и нежности, которые он обычно гнал от себя, — волны безвозвратно утраченного океана». Значит, все это так близко?.. «Да, незаметно и постепенно пришел он к старости, к мыслям: «А вот настанет время», к мыслям, которые так скрашивают человеческую жизнь. Будто и на самом деле в один прекрасный день может «настать время» и где-то в конце жизни достигнешь блаженного покоя — того, что рисуется в грезах!.. Но покоя нет. Возможно, нет и победы…»
Тогда что же дальше — полеты, полеты, пока не состаришься или пока снисходительный к молодым и придирчивый к пожилым летчикам доктор не зацепится за какую-нибудь коварную загогулину на электрокардиограмме и не спишет «вчистую»? Праздные, сбивающие с толку, суды-пересуды по-столичному щеголеватых молодцов, с чистенькими летными книжками, торопящихся поступить в академию.
Но вот и Валя намекает, ведь он в ответе теперь за троих: Юра, а что же дальше? Неужели назначил он им на всю дальнейшую жизнь вот эти снежные сопки, льдистое море, ненастное небо, вызовы по ночам, ожидание благополучной посадки…
— Юра, послушай, Заполярье — это прекрасно… Сам выбирал. А что же потом? Вот родится ребенок…
— Если родишь мальчишку, будет папанинцем, — смеялся, обнимая, Юрий. — А девочку… Кто-нибудь из женщин дрейфовал на льдине?
Долго молчит. Он понимает, что переборщил со своими шутками, и тихо, серьезно:
— Надо стать летчиком, Валя… Профессионалом. Этому научит только здешнее небо. А потом… видно будет. Если захочешь, закончим с тобой академию. Ну кто помешает мне выучиться на генерала?
И они засыпают, слушая третье сердечко… То ли ночь за окном, то ли утро?
До чего же точно описывает свои ощущения Экзюпери! Вот он рассказывает о своем гидроплане, а Юрию представляется его острокрылый МиГ: «Когда запущены моторы… пилот всем телом ощущает эту напряженную дрожь. Он чувствует, как с каждой секундой машина набирает скорость, и вместе с этим нарастает ее мощь. Он сжимает ручку управления, и эта сила, точно дар, переливается ему в ладони. Он овладевает этим даром, и металлические рычаги становятся послушными исполнителями его воли. Наконец мощь его вполне созрела — и тогда легким, неуловимым движением, словно срезывая спелый плод, летчик поднимает машину над водами и утверждает ее в воздухе».
Утверждает машину. И тем утверждает себя. Это и есть то, что называется профессионализмом.
Только недавно Юрий стал ловить себя на том, что подходит к самолету как будто к живому, одухотворенному, что-то «держащему себе на уме» существу. В машине несравненно больше силы, сообразительности, зоркости зрения, если иметь в виду вое эти бортовые автоматизированные системы, средства дистанционного и централизованного управления. Еще каких-то полвека назад летчик ощущал скольжение воздуха собственной щекой, а высотомер привязывал к колену — приборной доски не существовало. Теперь же в кабине находится такое количество датчиков режима полета, что они едва размещаются перед глазами и информация предъявляется летчику на «машинном языке» — всевозможные табло, лампочки… Разве это не язык самолета!
А сам он все более принимает форму фантастической птицы, все более заостряя и скашивая крылья назад. Как будто его шлифуют природа, небо. И скорость… Скорость порой такая, что уже невозможно вести бой «визуально». Просто-напросто противники не видят друг друга или проносятся в поле зрения в доли секунды…
Юрий садился в кабину, примеривался, прилаживался в кресле, «доводя себя» до полного слияния со всеми приборами. Его нервы становились нервами самолета, и, наоборот, эти бесчисленные проводки, патрубки словно подсоединялись к его нервам и венам. Звенящий запев турбин, взвив мощного голоса до самой высокой ноты, разбег по бетонной полосе, и вот машина будто ожидала лишь малого движения твоей руки — мол, я и сама бы взлетела, но ты лишь слегка дотронулся, и режут воздух острые крылья, и заглатывает воздухозаборник синеву холодного неба.