Рассказывают, будто бы по подсказке именно Льва Михайловича мальчик прочитал книгу о Циолковском и что, мол, еще в школьные годы загорелся мечтой о космосе.
В это трудно поверить. Придумка опять «спрямляет» судьбу, биографию. Даже если такая книга и была прочитана, вряд ли она заставила чаще смотреть на звезды. Космос воспринимался тогда не то что мальчишками, но многими учеными взрослыми столь же абстрактно, как жюль-верновский полет на Луну из пушки. Просто сказочно любопытно, и все.
Важнее другое свидетельство. Когда после полета Юрий Гагарин приехал в Гжатск, то на митинге в море людей он высмотрел Льва Михайловича и, буквально вытащив за руку из толпы, взошел с ним на трибуну.
Но, наверное, было бы тоже «спрямлением» отдавать предпочтение физике. А литература? И разве не в эти годы человек открывает другие, так близко соприкасающиеся с реальным миры? Тут, разумеется, многое зависит и от прочитанных книг — взятое оттуда сторицею возвращается в жизнь, в душе происходит как бы вечная циркуляция материй — вымышленной и действительной.
«Русскую литературу, — вспоминает Юрий Гагарин, — преподавала Ольга Степановна Раевская — наш классный руководитель, внимательная, заботливая женщина. Было в ней что-то от наших матерей — требовательность и ласковость, строгость и доброта. Она приучала любить русский язык, уважать книги, понимать написанное».
Лето 1949 года было в зените. Все так же плескалась прогретой, зеленоватой от ив водою, манила, звала к себе Гжать. И можно было бы с чистой совестью — шестой класс окончен отлично — валяться, кувыркаться в песочке на берегу от зари рассветной до вечерней зари. И дома вроде бы поулеглось, успокоилось — возвратился с фронта, женился старший брат Валентин. Зоя приехала живой, невредимой и вышла замуж… Живи — не тужи. Восемь человек в гагаринском доме, семья разрастается, но в тесноте не в обиде.
Но что-то стронулось, повернулось в душе и не дает Юре покоя. Смотрит на поплавок, давно утопленный хорошей поклевкой, а видит другое: отец устало присел на лавку, хмуро свертывает цигарку — работа все та же тяжелая, а силы не те, что раньше, да и обед скудноват. Мать извелась: ее забота на всех, а бедность ну никак не выходит из дому. Опустила руки, стоит у пустой печи, пригорюнилась…
«Мама, мама! Я помню руки твои с того мгновения, как я стал сознавать себя на свете. За лето их всегда покрывал загар, он уже не отходил и зимой, — он был такой нежный, ровный, только чуть-чуть темнее на жилочках… Я помню, как они сновали в мыльной пене, стирая мои простынки, когда эти простынки были еще так малы, что походили на пеленки, и помню, как ты в тулупчике, зимой несла ведра на коромысле, положив спереди на коромысло маленькую ручку в рукавичке… Я целую чистые, святые руки твои».
Когда-то он наизусть читал этот отрывок из «Молодой гвардии» А. Фадеева на школьном вечере, посвященном Международному женскому дню. Как давно это было! А материнские руки все те же, в пятнадцать лет ты для нее все еще маленький мальчик.
Дума, дума — до ряби в глазах… Что делать, чем им помочь, родителям, ведь ты уже не малыш.
Решился. Утром, когда мать гремела ухватом у растопленной печки, он робко подал свой голос.
— Мама, я не пойду учиться в седьмой, поеду в Москву поступать в ремесленное.
Мать чуть не выронила ухват.
— Это как понимать! Ты что говоришь? Семилетку надо закончить! Да кто же тебя отпустит такого… мальчишку?
— Я уже решил, мама. Я все продумал. Вон Паша Дешин в ремесленном учится и доволен. А дядя Сережа, твой брат? Он же был рабочим… Поговори, очень прошу, с отцом.
Что? В ремесленное? Никогда! У Алексея Ивановича один отговор, с нескрытой обидой: почему никто не идет по его, плотницкой, части? Валентин стал электриком, Борис тоже к рубанку не тянется.
Судят и рядят долго. Но материнские доводы перевешивают.
В Москве живет брат отца Савелий Иванович — переехал еще до войны, работает на заводе имени Войкова. Неужто не подсобит хотя бы на первых порах племяннику?
Письмо в Москву, и скорый ответ: пусть приезжает Юра, чем можем — поможем, и крышу дадим.
Оглядываясь потом на это последнее гжатское лето детства, Юрий Гагарин признавался с грустью:
«Хотелось учиться, но я знал, что отец с матерью не смогут дать мне высшее образование. Заработки у них небольшие… Я всерьез подумывал о том, что сначала надо овладеть каким-то ремеслом, получить рабочую квалификацию, поступить на завод, а затем уже продолжать образование… Все это я обдумывал наедине, советоваться было не с кем — ведь мать наверняка не отпустит меня».
Фанерный чемоданчик собрать недолго: смена белья, рушничок и скромный съестной припас — пара яичек, пяток огурчиков. Валентин поедет с Юрой, проводит до самой Москвы. Присели по старинному обычаю на дорогу кто на чем. Ну, в добрый час!.. Приобнял отца — стареть стал, шея дубленая, сухонькая. А к матери подошел — не выдержал, застлало в глазах, горло сдавило комом. Только одно и запомнил — шершавые теплые руки, погладившие по голове, и глаза ее, покрасневшие, мокрые.
«Да, с того самого мгновения, как я стал сознавать себя, и до последней минуты, когда ты в изнеможении, тихо в последний раз положила мне голову на грудь, провожая в тяжелый путь жизни, я всегда помню руки твои в работе…»
И по дороге на вокзал, перебарывая душившие слезы, вспоминал, как мать махнула со ступенек крыльца. Лишь на минуту вроде бы прояснилось, когда с пригорка увидел бирюзовый краешек Гжати. Да ива шевельнула ему веткой вослед…
II. ВЗЛЕТ
Глава первая
Утверждают, что Юрий Гагарин влюбился в небо, совершив свой первый полет в аэроклубе. Ищут более ранние вехи в припушенных кудрявыми облачками голубых небесах.
Да, те минуты, когда он сам управлял самолетом, почувствовав крылья своими плечами, останутся в памяти навсегда, и от них начнется отсчет его летчицкой биографии, а потом космонавтской.
Но не оглянуться ли на другую взлетную полосу, где набирал он высоту решительности и упрямства в достижении цели?
С размазанными по щекам слезами, лбом прижавшись к стеклу окна и до последнего светофора не выпуская из взгляда удаляющийся гжатский вокзал, Юрий не думал и не мечтал учиться на летчика. Просто мальчишка нашел в себе мужество оставить родительский кров и отправиться в дальний жизненный путь. Он хотел стать рабочим — и все.
Но там, на рельсах, на рельсах, на шпалах, на шпалах, в несущемся поезде, с гудком паровоза, окликающего поля и леса, начинается взлет.
Он никогда не думал, что в ремесленном училище ему придется снова копать, разрыхлять, утрамбовывать землю то лопатой, а то и руками. Но эта земля была другой, чем та, к которой привык он с детства. Та, деревенская, лежащая под солнцем, зеленела по полям шелковистой озимью, шумела, волновалась в колосьях, цвела ромашками и незабудками, радовала всхожими кустиками картофеля, стрелками лука, — да мало ли что рождалось на ней, вселяя радость и надежду сельскому жителю. Та земля, даже вязкая и хлюпкая в бороздах, когда они выбирали «тошнотики», все равно запомнилась теплой, родной, матерински ласковой.
А эта земля была совершенно иной — от нее веяло жаром; то черная, то серая, казалось выброшенная из вулкана, она обладала фантастической силой покорять металл, который, протекая по ней ручейком огня, застывал, превращался в деталь машины.
На языке литейщиков эта земля, которую он сейчас приминал, называлась формовочным материалом, и одним из свойств, которым она должна была обладать, помимо пластичности, прочности, газопроницаемости, важнейшим считалась огнеупорность, то есть способность противостоять действию самых высоких температур. Юрий уже знал, что эта сила ее зависит от содержания чистого кварцевого песка с температурой плавления в 1710 градусов. А на вид всего лишь песок и глина с небольшими добавками торфа, мазута, опилок, каменноугольной пыли.