Ознакомясь с этим документом, губернатор незамедлительно послал записку в сельцо Михайловское:

«Милостивый государь мой Александр Сергеевич! Сей час получил я прямо из Москвы с нарочным фельдъегерем высочайшее разрешение по всеподданнейшему прошению вашему, — с коего копию при сём прилагаю. — Я не отправляю к вам фельдъегеря, который остаётся здесь до прибытия вашего, прошу вас поспешить приехать сюда и прибыть ко мне.

С совершенным почтением и преданностию пребыть честь имею: Милостивого государя моего покорнейший слуга Борис фон-Адеркас» (XIII, 293; выделено в подлиннике).

Однако командированный губернатором уездный чиновник так и не смог вручить письмо Б. А. фон Адеркаса Александру Пушкину: тот, пользуясь «прекрасной погодой» и ни о чём не догадываясь, весело проводил время с барышнями в Тригорском. К себе домой поэт вернулся в приподнятом настроении только часов в одиннадцать вечера.

А в Михайловском, вспоминала М. И. Осипова, его поджидала не одна Арина Родионовна. Помимо неё там находился потерявший всякое терпение и прискакавший из Пскова фельдъегерь («не то офицер, не то солдат», как определила няня), который с ходу объявил Пушкину высочайшую волю^[330]. По словам очевидца, кучера Петра, «Арина Родионовна растужилась, навзрыд плачет. Александр-то Сергеевич её утешать: „Не плачь, мама, говорит, сыты будем; царь хоть куды ни пошлёт, а всё хлеба даст“»^[331].

Но как же могла сдержаться нянюшка, которая давным-давно — ещё с памятного 1800 года — знала, сколь суровы бывают петербургские владыки и сколько опасностей таится в любой встрече её «ангела» с царём?

Времени на сборы и долгое прощание не оставалось: «Пушкин успел только взять деньги, накинуть шинель, и через полчаса его уже не было»^[332].

Арина Родионовна вышла на двор вслед за любимцем — и потом долго вглядывалась в ворота, в липовую аллею за ними, силясь проводить взором удаляющийся по тёмной предрассветной дороге экипаж.

До утра подруга поэта кое-как перемоглась. Даже развлекла себя в ночи, при лучине, тем, что наконец-то «по-уничтожила сыр немецкий», испускавший скверный дух и раздражавший её, но отчего-то полюбившийся «ангелу». Кому был он отныне нужен, «сыр этот проклятый»?

А на рассвете едва волочившая ноги старуха бросилась в Тригорское: поделиться с соседками горем. Лесом спустилась Арина Родионовна от опустевшего сельца к туманному озеру, потом вползла на холм, после чего миновала поле, погост, ещё один крутой скат и, пройдя мимо трёх сосен («…одна поодаль, две другие / Друг к дружке близко…»; III, 400), уже чуть живая, очутилась в знакомой усадьбе. «Она прибежала вся запыхавшись, — припоминала М. И. Осипова, — седые волосы её беспорядочными космами спадали на лицо и плечи; бедная няня плакала навзрыд»^[333].

Ессе femina!

Хроника жизни поэта изобилует душещипательными страницами, — но много ли сыщется в ней эпизодов, равных этому, сентябрьскому, по возвышенной и трогательной, надрывающей сердце нежности?

Вотще возражала Арина Родионовна своему «дружочку»: она и в самом деле была его «мамой».

Возвратилась наша нянюшка в домик ветхий, сызнова к малому оконцу в светлице присела, загоревала пуще прежнего.

А ангел её о ту пору, одолев 700 вёрст, уже в Москву въехал, на царский двор заворачивал. Тот же час его и в палаты государевы кликнули, сам молодой царь-батюшка вышел к гостю. Зело долго и умно толковали они, в сердца друг дружке заглядывали, — и простил государь ангела, «своим» да «умнейшим» при слугах нарёк, подмогу царскую посулил. Как прознали про то в столичном граде — прямо на руках деревенского сидельца носить стали, во всякий терем наперебой зазывали.

А нянюшка всё у оконца тогда ютилась да на ворота с тоскою посматривала. Худые вести всегда стрелами прилетают, добрые — будто калики перехожие плетутся. Но добрела-таки новость кремлёвская окольными путями и до старушки — то-то ликования и слёз светлых было!

И возымела наша нянюшка охоту пожить ещё самую капельку: дружочка своего спасённого хоть разок приголубить.

Глава 6

ПОСЛЕДНИЕ МИХАЙЛОВСКИЕ ЛЕТА

Доставленного в Москву 8 сентября 1826 года Александра Пушкина («небритого, в пуху, измятого»^[334]) встретили на удивление радушно и хлебосольно. Император Николай I, недавно коронованный, в ходе продолжительной аудиенции в Чудовом дворце не только объявил поэту о прощении, но и пожелал впредь быть первым читателем и цензором пушкинских произведений[335]. Столичное общество пришло в восторг и от рыцарственного благородства царя, и от самого помилованного поэта. Тотчас погрузились в чернильницы перья — и наперегонки полетели из Москвы во все концы империи эпистолии с описаниями сенсации.

Одним из первых откликнулся на «прекрасную новость» барон А. А. Дельвиг, находившийся в Петербурге. Поздравив 15 сентября лицейского друга с «переменой судьбы», он, однако, тут же выразил свою озабоченность, и вот чем: «Душа моя, меня пугает положение твоей няни. Как она перенесла совсем неожиданную разлуку с тобою» (XIII, 295).

Разумеется, задавался этим волнительным вопросом и сам Пушкин. Спустя неделю после возвращения в родной город, 16 сентября, он, несмотря на занятость и «нескладицу образа жизни», написал (на французском языке) уже второе письмо П. А. Осиповой. Оно было призвано окончательно успокоить обитательницу Тригорского[336]. Поведав Прасковье Александровне о том, что государь принял его «самым любезным образом», поэт заодно признался, что «уже устал» от московских празднеств, «начинает вздыхать по Михайловскому, то есть Тригорскому», и намерен отправиться туда «самое позднее через две недели» (XIII, 296, 559).

Так, через преданную соседку, он оповестил и няню о благополучном исходе свидания с августейшей персоной и о своём скором приезде в псковскую деревню.

Но светские и литературные обязательства, дружеские пирушки и сердечные дела переиначили планы Пушкина. Он задержался в Москве ещё на целых полтора месяца и смог покинуть «святую родину» только в дождливую ночь на 2 ноября. Поругивая в коляске «отвратительную дорогу и несносных ямщиков» (XIII, 301, 561), сломав в пути два колеса, взяв перекладных и всё-таки одолев злополучные 800 с лишком вёрст, поэт оказался в сельце Михайловском, судя по переписке и другим документам, 9 ноября.

Тут-то, «в своей избе» (XIII, 302), Пушкин и узнал доподлинно — от П. А. Осиповой и иных деревенских жителей, — как переносила Арина Родионовна отсутствие «ангела».

Впрочем, кое-что Александр Пушкин, вернувшись «вольным в покинутую тюрьму» (XIII, 304), увидел и услышал сам. В день возвращения поэт засел за письмо князю П. А. Вяземскому — и начал с того, что поразило его всего более:

«Ты знаешь, что я не корчу чувствительность, но встреча моей дворни, хамов и моей няни — ей богу приятнее щекотит сердце, чем слава, наслаждения самолюбия, рассеянности и пр<очее>. Няня моя уморительна. Вообрази, что 70 лет она выучила наизусть новую молитву о умилении сердца владыки и укрощении духа его свирепости, молитвы вероятно сочинённой при ц<аре> Иване. Теперь у ней попы дерут молебен и мешают мне заниматься делом» (XIII, 304; выделено Пушкиным).